Критическая Масса, 2006, № 4, стр. 23

Ситуация Аронзона — совершенно иная. Он работает с самым широким набором стилей, не демонстрируя их, однако, как жест, не противопоставляя их, но и не микшируя, а соединяя максимально незаметным способом. Классический образец аронзоновской графической (или уже визуальной?) поэзии, «Пустой сонет», именно своим графическим обликом встраивается в поставангардную традицию, вербальная же составляющая представляет собой пример именно «растворения в дилетантстве», крайне насыщенного стертыми вне текста языковыми конструкциями, в художественной речи обретающими вторичный эстетический смысл.

— именно так, неадекватно, стихотворение напечатано в сборнике, подготовленном Андреевой и Ровнером4 (в двухтомнике, в т. 1, на с. 182—183, естественно, воспроизведен авторский вид текста, в двух вариантах, но без искусственного разбиения на строки). Помимо обессмысливания заголовка, обессмысливается и весь текст. Построенный на нарочитых повторах, деформирующих последующие участки текста, как бы «наматывающихся» на пустой центр графического листа, текст оказывается «скрывающим» как свою неавангардную суть (внешняя форма сугубо авангардна, внутренняя — отрицает авангардный дискурс разрушения, говоря о целостности и полноте), так и суть авангардную (тот, кто решится прочесть сонет, переворачивая по ходу дела книгу или лист, скорее всего, остранится от формального решения, будучи заворожен самим квазишаманским строем стихотворения).

Понятное дело, «Пустой сонет», в некотором смысле, крайний случай. Но подобное «сокрытие метода» в целом характерно для поэтики Аронзона:

Частное, приватное будто бы, высказывание встраивает личную ситуацию в контекст культурной памяти и одновременно иронизируется. Но это не последовательные операции, как у Бродского, концептуалистов или метареалистов (у каждого из них, конечно, по-своему), а некая одновременность несводимых друг к другу актов. В результате нет аннигиляции смыслов, или метафизического сиротства, или построения смысловой гипершарады, а есть разомкнутое тело художественных смыслов, открытое со-пониманию и со-переживанию.

Эта открытость пониманию и сокрытость метода (при, на самом-то деле, весьма эзотерическом смысле многих текстов и наличии многоуровневой структуры текста, которую необходимо рассматривать «под микроскопом») создает впечатление от Аронзона как о поэте «внерационально доступном». Подобное представление и создает тот самый миф об Аронзоне, о котором я говорил выше как о не пересекающемся с «собственно» Аронзоном. В своей деградации данный миф рождает субкультурную рецепцию аронзоновского творчества. Кажущаяся «неинтеллектуальность» (бессмысленно и спорить с подобным пониманием Аронзона, одного из самых интертекстуально насыщенных поэтов эпохи, автора, создавшего вполне оригинальную концепцию бытия), «праздничность», «легкость» поэта позволяет некоторым его текстам бытовать в старой хиппейской среде в качестве знака противопоставления профессиональной литературной структуре. Это существование мифа об Аронзоне, уж и вовсе отдельное от поэта, конечно же, отдельный феномен. Но в некотором смысле он спровоцирован именно той поразительной формой самопредставления, что занимал поэт. Подчеркнутая аллюзивность и интертекстуальность Бродского естественным образом провоцирует на интерпретацию всех и вся, поскольку здесь отсутствует сопротивление материала; текст Бродского «готов», чтобы его интерпретировали с философских, историко-культурных, политических и т. д. позиций. Текст Аронзона «сопротивляется» подобному вскрытию (его не надо вскрывать, он и так, вроде бы, открыт), и поэтому прочтение скрытых смыслов аронзоновской поэзии требует не только знания его наследия, любви к его текстам, — но и понимания того неподцензурного контекста, в котором формировалось противостояние риторического и антириторического.

1 Под этим номером в двухтомнике опубликовано стихотворение «Когда наступает утро, тогда наступает утро…»

2 Т. 1, с. 499.

3 См . на эту тему подробнее нашу статью: Хлебников наивный и не-наивный // Арион. 2001. № 4. С. 100—105.

4 С. 140.

О том, как «рукописи не горят».Виталий Аронзон об истории публикаций текстов Аронзона

Стихи Леонида Аронзона при его жизни не печатали. Это не означает, что он не пытался печататься. Пытался, но ни одна редакция так и не взяла ни одного его стихотворения. Справедливости ради надо сказать, что все-таки одно стихотворение было напечатано в газете «Комсомолец Узбекистана», но это было сделано по протекции и стихотворение было откровенно соцреалистическое (что, однако, не помешало ему быть хорошим). Несколько стихотворений для детей были напечатаны в альманахе «Дружба».

Через много лет после гибели ЛА (по официальной версии, покончил самоубийством в 1970 году) в Израиле и России вышли две небольшие книжки его стихов, благодаря усилиям подруги жены поэта Ирены Орловой-Ясногородской и Владимира Эрля — поэта, писателя, литературоведа, некоторое время дружившего с ЛА2 . Книги имели маленький тираж и практически не были замечены читателями, хотя критики откликнулись на выход книг хорошими отзывами. Прошло еще несколько лет, и в 1998 году Аркадий Ровнер и Виктория Андреева выпустили в свет книгу «Смерть бабочки», содержавшую большую подборку стихов ЛА с параллельным переводом их на английский язык. Переводы были выполнены английским поэтом-переводчиком Ричардом Маккейном, занимавшимся творчеством ЛА еще с середины 1970-х. «Смерть бабочки» быстро разошлась, а имя Аронзона все чаще стало упоминаться в статьях литературоведов и критиков. Однако задача авторитетной публикации наследия ЛА и компетентного разбора его архива (об этом — ниже) решена не была.

При жизни жены поэта Риты Пуришинской (умерла в 1983 году) все заботы о публикации произведений ЛА лежали на ней. Но ее попытки оказались тщетными. Незадолго до своей смерти она, предполагая эмигрировать, решила переправить рукописи ЛА за границу. В этом ей помогла Ирена Орлова-Ясногородская, которая договорилась с атташе по культуре одного из посольств переправить архив дипломатической почтой. О легальном перевозе нечего было и думать.