Критическая Масса, 2006, № 3, стр. 38

1 Платоновская Академия — др.-греч. школа, осн. Платоном ок. 387 до н. э. в Афинах. В эпоху Возрождения учреждена во Флоренции (1459—1521) во главе с М. Фичино. В живописи модерна символистского толка много изображений П. А., представляющих ее как сборище прекрасных юношей (прим. пер.).

2 Студия Bel Ami самая мощная и успешная в Европе студия гомосексуальных порнографических фильмов, находящаяся в Братиславе, Словакия (прим. пер.)

Большеротый товарищ. Николай Петров об одном эпизоде из культурной истории советского стиховедения

Эпизод из культурной истории советского стиховедения

1. М. Л. Гаспаров в финале мемуарного эссе «Семиотика: взгляд из угла» передает острую реакцию своего коллеги (Ю. И. Левина) на определенное изменение статуса их общего научного объекта: «я не буду делать доклад о Мандельштаме, потому что раньше [он] был паролем, по которому узнавался человек твоей культуры, а сейчас этим может заниматься всякий илот» 1.

Не так важно, когда именно ученым были произнесены эти слова (1991). Главное, что это высказывание — окончательная точка в процессе, шедшем для него несколько исподволь. Почти капризная резкость объяснима, как реакция на досадную неожиданность.

Сравнительно давно серьезных проблем с доступом к написанному Мандельштамом нет. Но выясняется, что этот замечательный факт может в соответствующем контексте стать травмирующим. Дело здесь не только в том, что некогда был разрушен, казалось бы, малокомфортный для профессиональных знатоков Мандельштама позднесоветский социальный «гомеостаз». Конечно, когда некий текст еще до любых размышлений над его поэтикой (пусть сколь угодно изощренной) уже стал текстом «не для всех» — ситуация совершенно порочная. Зато сам жест обращения к тексту на таких условиях обладает сильнейшей компенсирующей функцией. Все это так, однако, по моему мнению, культурное, хотя и часто манифестируется социальным, не всегда им исчерпывается. В особенности когда фундаментом идентичности представителей некоего сообщества становится поэтический текст — факт истории культуры по преимуществу, заключающий в себе социальное, но лишь в превращенном виде. Здесь социальное и поэтическое переливаются отражениями. Ведь они сплавлены, хотя друг к другу несводимы.

Поэтому и левинский выпад не может быть объяснен как реакция только на быстрое изменение общественного функционирования мандельштамовского наследия на территории бывшего СССР; его канонизацию и профанирующее «возвращение». Достаточно долгий процесс, приведший к этому, был более многомерен, а потому и результат был столь эффектен.

2. Тут нужно ввести некоторые хронологические рамки, дабы включить наш эпизод (о котором речь — ниже) в определенную систему смысловых координат. Пока же я конкретизирую свое упоминание о длительности того процесса, который, среди прочего, привел и к левинской фрустрации.

1973 год я полагаю нижней хронологической границей этого процесса. Собственно, и до 1973 года, когда вышла первая советская посмертная поэтическая книга Мандельштама, в среде лучшей, нередко диссидентствующей части советского гуманитарно-научного сообщества статус наследия поэта был очень и очень значителен. Тогда как в официально-идеологическом обиходе науки Мандельштам не присутствовал вовсе. Из-за этого по нему неофициальная гуманитарная элита и опознавала «своих». Так что для Левина или Гаспарова Мандельштам в канонизации никогда и не нуждался. Но упомянутая книга — «Стихотворения» — была, разумеется, партийно санкционирована; «укороченный томик стихов с оскорбительным предисловием» сразу же стал полагаться в паек самой же партийной элите: «секретарь калмыцкого обкома партии, храбрый солдат, генерал-лейтенант в отставке, самолично распределял присланные в республику экземпляры книги Мандельштама», — свидетельствует Семен Липкин 2.

Две элиты: «неблагонадежная» гуманитарная и партийно-властная. Внутри первой «канонизация» произошла в связи с самим фактом знакомства с экстраординарной мандельштамовской поэзией. (Кстати, с М. Л. Гаспаровым это случилось в весьма нежном возрасте 3.) Вторая, легализуя Мандельштама, с одной стороны, «мягко» расшатывает гуманитарно-диссидентскую идентичность, с другой — открывает для самой себя новые горизонты привилегированного потребления.

Пока еще смыслы вокруг мандельштамовского наследия сгущаются лишь в пределах общественных элит. Но вскоре это положение начнет меняться: легализация имени Мандельштама-поэта 4 не могла не открыть перспективу гораздо более массового, чем прежде, знакомства с его стихами. Так стала возможной настоящая канонизация Мандельштама. Ведь, как представляется, подлинная канонизация, и в традиционалистской, и в индивидуально-творческой культуре, делает, хоть и по-разному, канонизируемый текст общезначимым, а соответственно — общедоступным. Современный вариант: общезначимость достигается через общедоступность. Правда, и в современной, индивидуально-творческой культуре продолжает применяться весьма традиционный, даже древний инструмент канонизации: такая книжная форма, как антология.

Об этом культурном инструменте еще придется сказать, пока же добавлю, что в настоящий период индивидуально-творческой эпохи канонически жесткая дифференциация жанров, характерная для культуры рефлексивно-традиционалистской, переместилась в область массового чтива. В маргинально-низовом сегменте современной литературы (прежде всего — развлекательный роман) царит перечень достаточно четко формализованных жанров (любовный, детективный, фантастический и т. д.). И в этом смысле массовизация в индивидуально-творческой культуре некоторым образом соответствует канонизации в культуре традиционалистской. Телевизионная реклама и популярная эстрадная музыка — наиболее «чистые» воплощения массовой культуры. Состояние, когда в эти области извне ассимилируется какой-либо текст, сообщает о достижении некоего предела в движении этого текста в универсуме культуры. Если говорить о наследии Мандельштама, то и эти тексты достигли такого предела. Вот верхняя хронологическая граница рассматриваемого процесса.

Эта граница, конечно, более размыта, чем нижняя. Исходя из соображений симметрии, ее можно обозначить, например, 1993-м годом. Тем более что к этому времени уже произошел беспрецедентный по суммарным тиражам, разнообразию форм и разбегу качества издательский вал стихотворных книг Мандельштама; в России появились серьезные публикации о нем. А можно обратить внимание на показанный в 1996 году рекламный ролик банка «Славянский». Это была интерпретация одного из стихотворений, открывающих дебютную книгу Мандельштама «Камень» (1913): «Сусальным золотом горят…» (1908). Режиссер Тимур Бекмамбетов сопроводил этот небольшой ранний текст анахроничным видеорядом: атрибуты сталинского утренника в лубянских застенках (детская шапочка-маска с заячьими ушами и т. п.), выезд черного воронка, сверкающего желтыми фарами (как известно, парадигматическое для Мандельштама сочетание цветов). Вероятно, речь шла о судьбе молодого автора (резонирующей с судьбой страны), коей, мы знаем, надлежит трагически исполниться.

3. Михаил Леонович Гаспаров (1935—2005), всем это известно, ориентировался в своей научной работе, прежде всего, на приращение положительного знания. Но этот «старомодный» эпистемологический ригоризм в сфере наук о культуре каким-то труднопостижимым образом органически сочетался в нем с редкостными способностями к интеллектуальной провокации. На позднейшем витке творческой жизни и академической карьеры Гаспарова, во многом стараниями его более «актуальных» и «продвинутых» коллег, эта сторона гаспаровского таланта вдруг получила самостоятельную значимость. Выход «Записей и выписок» стал своего рода апофеозом ипостаси Гаспарова-провокатора. И хотя «Записи и выписки» получились книгой в высшей степени «актуальной», естественно, что в них нет ни грана конъюнктуры. Заслугой здесь особая гаспаровская органика, когда самые радикальные жесты на поверку оказывались необходимым следствием его установки на строгую научность.