Критическая Масса, 2006, № 2, стр. 1

«Критическая Масса», 2006, № 2

стихи номера /

Владимир Гандельсман

Стилизация

Проповедь счастья, мой мальчик, оставь ущербным,

камешки, кустики перечисляющим в нудных

виршах, как если бы жили они по учебным

(по инвалидности вроде) пособиям, ну их!

Разве может тот, кто разжижен и беспороден,

истинно радоваться, и разве же станет

счастье отстаивать тот, кто ему соприроден?

Нет. Но тянет бедняга песню. Как лямку, тянет.

Помню, лет двадцать назад он стирал колени

в кровь, выстаивая перед одним и клянча

предисловие, — так пропускб в бессмертие гений

выдавал попрошайкам. Стыд и позор, мой мальчик.

Есть у него и жрец-ученик, тот здоровьем пышет

(жрец , одно слово), присядет среди декораций

райских кущ и сам себе панегирик пишет,

именем же подписывает великого, — мол, Гораций.

В старости, впрочем, как там свой нрав ни прячут,

ноют, что обижают их и что разврат повсюду.

Ну и пропускб подложными были. Тайно плачут,

но прилюдно счастьепоклонничеству, как блуду,

предаются. Жизнь оправдать-то и самой крайней

надобно замухрышке, да вот оплошность:

чем прилагает больше она стараний

жизнь возвести в божество, тем дремучей пошлость.

Ты, мой мальчик, если судишь людей по лицам,

присмотрись, сколько рабства под грубым гримом.

Нет, не жажда счастья, — прослыть счастливцем, —

суть раба, изуродованного Первым ли, Третьим Римом.

Что их жирные торжества и свалявшиеся святыни?

Бодро наяривает музыка, а в оркестре — рохли.

Слово не проведешь ведь на этой, как ее там, мякине.

Если слова не дышат, то значит сдохли.

Игорь Караулов

ЦПКиО-81

Огромный пожарник забросил меня

на вершину обзорного колеса,

из ямы вытащил земляной,

и я там качаюсь, качаюсь с тобой.

Что с твоей головой?

Свет отовсюду бьет неземной.

Качается наша кабинка,

воздушного ока соринка.

Мы пара соринок в небесном глазу,

ему больно смотреть на палатки внизу,

и жертвенный дым шашлыков и купат

не находит пути в небеса.

Купаты — это такая жирная колбаса,

а осенью будет убит Садат,

но это не остановит мирный процесс,

мерное варево серых небес,

вереницы песчаных солдат.

Сквозь жертвенный дым шашлыков и купат

не выдай меня, не узнай,

когда наши танки вернутся назад,

когда мы оставим Синай.

Цветное бельмо лихорадки сенной

и дюжина странных названий и дат —

вот всё, что на свете случилось со мной.

тема/ медиа: портреты

Нужно начать писать плохо. Григорий Ревзин о тупике авангарда, либеральном проекте и даче Пастернака

Григорий Ревзин — историк и теоретик архитектуры, художественный критик, с 1997 года обозреватель Издательского дома «Коммерсантъ», с 2001 года — главный редактор журнала «Проект-классика». Автор книг «Неоклассицизм в русской архитектуре начала ХХ века» (М., 1992), «Очерки по философии архитектурной формы» (М., 2002), «На пути в Боливию. Заметки о русской духовности» (М., 2006). Постоянный автор журналов Architectural Digest (AD) и Gentelmen’s Quarterly (GQ).

Если я не ошибаюсь, вы уже десять или даже больше лет работаете в СМИ. Каково ваше внутреннее отношение к своему труду архитектурного и шире — художественного — критика? Изменились ли функция и статус «колумниста» в России по сравнению с 1990-и годами?

Не задумывался над вторым из ваших вопросов — я не так давно функционирую в качестве «колумниста». Помню, в 1997 году, когда я пришел в «Коммерсантъ», у нас было заседание о колонках «Что было на неделе», и тогда Катя Деготь сказала: «Возможно, со временем, года через два, и Гриша Ревзин сможет написать колонку».

И оказалась права: я начал их писать где-то с 1999-го.

С тех пор мало что изменилось. Колонка в начале 90-х, по-моему, воспринималась как некий особо важный текст пропагандистского свойства — за все хорошее против всего плохого. Теперь это заполнение места: «напишите нам что-нибудь о чем-нибудь». По-моему, в 1999-м уже было так.

Если говорить о первом вопросе, то, пожалуй, да, изменилось.

В середине 90-х я преподавал в Университете, и у меня вдруг возникло ощущение, что я делаю какое-то вредное дело. Я очень любил Университет, но при этом мне показалось тогда, что тот набор ценностных установок, который возникает из всей системы этого образования, затруднит людям жизнь, потому что воспитывать искусствоведов — это все равно что воспитывать профессиональных нищих. В СМИ я пришел с ощущением будто после похорон — было что-то мне дорогое, умерло, мне надо жить дальше.

Когда я стал архитектурным критиком, я сформулировал для себя какую-то программу. Дело было для меня новое, и на новенького я заметил, что, с одной стороны, у нас многие здания строятся людьми чиновными, но неталантливыми, с другой — несколько талантливых архитекторов — Михаил Филиппов, Александр Бродский, Юрий Аввакумов, Михаил Белов — ничего не строят, потому что им не дают. Кроме того, есть прекрасные западные архитекторы, которые тоже могли бы очень украсить Москву. Потому что обидно — происходит строительный бум, но архитектура ужасна. Я решил эту ситуацию изменить и года четыре старался. У меня ничего не получалось, и постепенно я вообще стал меньше писать об архитектуре, а начал обо всем остальном, уже без всякой программы. Как раз к этому моменту, то есть где-то к 2003 году, программа, которую я когда-то сформулировал, начала реализовываться, но уже не моими усилиями, а как естественное течение вещей. Пожалуй, так оно и правильнее.

Когда я пришел в газету «Коммерсантъ», мне она казалась очень живым и интересным местом. По сравнению с Университетом контраст был прямо разительный, а отдел культуры, возглавляемый Алексеем Тархановым, вставал для меня в ряд с лучшими интеллектуальными центрами, которые я знал, начиная с Тартуской школы. Соответствующим было и внутреннее отношение к своему труду. Но, по мере того как «Коммерсантъ» терял политическую позицию и качество бизнес-газеты, а мы, в отделе культуры, все прочнее почивали на лаврах лучшего отдела культуры страны, интеллектуальное напряжение несколько спало. В статьях, моих в том числе, стал проявляться некий маньеризм, и функция их тоже несколько изменилась. Когда-то я работал в НИИ теории архитектуры вместе с известным московским острословом Гришей Забельшанским, ему принадлежало чудное определение сути наших тамошних занятий: «Мы вышиваем кружева теории по железобетонным панелям типового строительства». Постепенно мне стало казаться, что примерно к тому же я и вернулся и вышиваю кружева интеллектуальных теорий по газетной, а иногда и глянцевой бумаге рекламных носителей.