Древняя Земля, стр. 14

— Думаю, нет. Вы могли бы действовать во благо…

— Чье? Только сам человек может действовать себе во благо. Благо для человека — очищение души. Иного блага освобожденная воля не видит и не стремится к иной цели. Почему же ты хочешь, чтобы я делал вещи, которые мне безразличны и которые, быть может, снова затянут меня в грубые формы жизни, из которых я как раз высвободился?

— Поразительно все окружающее нас, — заметил после некоторого молчания Яцек, — стократ поразительней, чем могло бы даже пригрезиться людям, не привычным смотреть вглубь. И однако же у меня ощущение, что поразительней всего именно то, что делаешь ты.

— Почему?

— Я не знаю, как ты это делаешь.

— А ты знаешь, как двигаешь рукой или что происходит, когда выпускаешь из руки камень и он падает на землю? Ты слишком мудр, чтобы ответить мне ничего не значащим словом, которое укрывает за собой новое незнание.

Молодой ученый задумался, а индус продолжал:

— Растолкуй мне, как происходит, что твоя воля велит подняться веку на твоем глазу, а я объясню тебе, как можно волей двигать звезды. И тут, и там — и равное чудо, и равная тайна. Воля больше, чем знание, но она узница тела, и тело обычно ограничивает ее. Она должна решиться выйти вне тела, должна ничего не желать для тела и тогда овладеет всей полнотой бытия, потому что для нее уже не будет разницы между «я» и «не я».

— И тогда уже не будет пределов?

— Их и не может быть. Существуют пределы для движения, для желаний, для знания, наконец, но для воли их быть не может уже через одно то, что она возвысилась над телом, над любой формой, над любой жизнью. Ведь это же ваш поэт много веков назад воскликнул:

И он был прав. Вот только слова «быть может» были лишними. Они были выражением сомнения, и потому у него ничего не получилось.

Яцек с изумлением глянул на Нианатилоку.

— Откуда ты знаешь наших поэтов?

Отшельник молчал.

— Я не всегда был бикху, — наконец нерешительно промолвил он.

— Ты по крови не индус?

— Нет.

— А твое имя?

— Я взял себе имя Нианатилока — «Познавший три мира», потому что познал тайны трех миров: материи, форм и духа.

Нианатилока умолк, и Яцек не стал его расспрашивать, так как видел, что тот отвечает с явной неохотой. Он снова сел под пальму и стал смотреть на водохранилище, где в отдалении поблескивали слабые огоньки лодок и сверкал между огромными пилонами вход в храм, похожий на горящую печь.

Внезапно, словно очнувшись от задумчивости, Яцек вскинул голову и взглянул в глаза Познавшему три мира.

— Почему ты искал меня? — спросил он.

Отшельник обратил к нему спокойный взор.

— Мне жаль тебя, — ответил он. — Ты чистый, но вот высвободиться из трясины материи не можешь, хотя уже и сам знаешь, что она всего-навсего иллюзия и значит даже меньше, чем слово, определяющее ее.

— Ну что ж, ты поможешь мне, — опустив голову, прошептал Яцек.

— Да, я подстерегаю миг, когда ты пожелаешь отправиться со мной в девственный лес.

Яцек собрался что-то сказать, но его внимание отвлекло движение на воде и долетевшие издали голоса. Лодочные фонари зароились у ворот древнего храма и постепенно сформировали длинную вереницу, направляющуюся в сторону города к берегу.

Возгласы, перекличка гребцов, женский смех в ночной тишине рассыпались, словно жемчуга, по глади искусственного озера.

Представление закончилось.

Яцек порывисто обернулся к буддисту, не в силах скрыть замешательства.

— Нет, в лес… я не пойду, — сказал он, — но хочу просить тебя навестить меня в Варшаве.

Нианатилока отступил на шаг и с умиротворенной улыбкой взирал на Яцека.

— Я приду.

— Боюсь только, — улыбнулся Яцек, — что тебе, привыкшему к одиночеству, будет чужд гул городской жизни.

— Мне он безразличен. Сейчас я уже способен быть один в толпе, меж тем как ты даже в одиночестве не можешь быть один.

Произнеся это, Нианатилока кивнул головой и скрылся в тени прибрежных пальм.

Триумфальный кортеж Азы приближался; Яцеку даже почудилось, что он различает ее серебристый голос.

VII

Клетка, установленная на спине осла, была даже просторной для двух человек их роста, но в ней не на чем было сидеть. Правда, висели в клетке двое качелей, но и Рода, и Матарет сочли ниже своего достоинства пользоваться этими нелепыми приспособлениями.

Осел шагал как-то валко, клетка раскачивалась, удержаться на ногах было трудно, и им пришлось усесться на застланный пальмовой циновкой пол клетки. Они сидели, пряча друг от друга глаза.

От стыда и отчаяния им не хотелось жить. Они не понимали, что с ними происходит. Злые огромные люди Земли посадили их, красу и гордость достойнейшего Лунного Братства Истины, в клетку, словно неразумных зверей, и теперь непонятно зачем возят от площади к площади. К тому же к ним подсадили третьего товарища, по поводу которого они никак не могли прийти к решению, зверь это или человек. Роста он был примерно такого же, как они, и лицо у него было вроде человеческое, однако все его тело покрывали волосы и вдобавок там, где у людей ноги, у него была вторая пара рук.

Этот их третий товарищ чувствовал себя в клетке вполне довольным и даже завладел обоими качелями, все время перепрыгивал с одних на другие. Рода попытался объясниться с ним и словами, и жестами, но тот, слушая его, корчил непристойные гримасы, а потом вдруг вспрыгнул мудрецу на плечи и стал быстро-быстро перебирать его лохматые волосы.

Поэтому они сочли его представителем животного мира, невзирая на определенное сходство с человеком. Его присутствие в клетке еще более унижало их, тем паче что приходилось утолять голод из одной плошки вместе с этой непонятной тварью.

Наконец около полудня Матарет после длительного молчания чуть скосил глаза на учителя и поинтересовался:

— Ну как? Обитаема Земля или нет?

Рода опустил голову.

— Нашел время насмехаться! Тем более что во всем виноват ты. Это из-за тебя мы тут оказались.

— Не уверен. Если бы ты не упорствовал так, доказывая, что Победоносец прилетел не с Земли…

— Ну, достоверных доказательств этому пока еще нет, — бросил Рода, спасая остатки достоинства.

Матарет хмуро рассмеялся.

— Ладно, не будем об этом, — сказал он. — Ты виноват, или оба мы виноваты, теперь все равно. Временами я и сам готов допустить, что Победоносец прилетел не с Земли, а откуда-то из другого места, потому что он разумный человек, а со здешними объясниться нет никакой возможности. За кого они нас принимают?

— Если бы я знал.

— Мне кажется, я догадываюсь. Они считают нас животными или чем-то в этом роде. Да ты посмотри, как они на нас пялятся!

Рода, потрясая буйной гривой, метался по клетке, точь-в-точь как крохотный лев, попавший в неволю. Гнев, отчаяние, стыд, ярость душили его до такой степени, что он был не в состоянии выдавить хоть бы слово. А Матарет все подшучивал, словно хотел побольнее его уязвить.

— Попробуй запрыгнуть на качели да перекувыркнись, как этот косматый зверек, и увидишь: эти люди придут в восторг! Они же только этого и дожидаются. А если ты еще как следует зарычишь да высунешь язык, глядишь, они тебе и горстку плодов дадут, а плоды нам, ой, как пригодились бы, потому что страшно хочется есть. Эта четырехрукая скотина все сожрала.

Рода вдруг остановился.

— Знаешь, а мне кажется…

Однако он тотчас же умолк.

— Что кажется?

— Может, это нам наказание? Может, они догадались, что мы украли у Победоносца корабль? Вполне вероятно, они нашли его там в песках…

Матарет наморщил лоб.

— Да, пожалуй, это было бы самое худшее. В таком случае наше положение безнадежно.

— И ты виноват во всем этом! Как всегда, ты! Зачем ты показывал этим людям, что мы прилетели с Луны? Надо было притвориться…