Дитя эпохи, стр. 25

После этого я пошел на кафедру. В нашей комнате, кроме Чемогурова, находились Крылов с представителем Кутырьмы. Чемогуров участвовал в их беседе.

– А рыбалка! – кричал сибиряк. – Да разве у вас здесь... Ты рыбак?

Славка помотал головой.

– Значит, будешь! – заявил человек в унтах.

– Так. А грибы? – поинтересовался Чемогуров.

– Ха! Косой косим.

– Ну ладно. А все-таки чем вы там, кроме охоты, рыбалки и грибов занимаетесь? – спросил Чемогуров.

– Ну, шишки кедровые берем...

– Нет, на работе, – уточнил Чемогуров.

– Ах, на работе, – протянул сибиряк. Он окинул Славку и Чемогурова хитрым взглядом, посмотрел на меня и сказал Славке:

– Приедешь – узнаешь. Я же кадровик. Я в ихних научных делах ничего не понимаю... Жилье дадим.

– Отчаянный ты человек, Крылов, – сказал Чемогуров. – И ты, Петя, тоже отчаянный, – добавил он, заметив меня. – Небось, пошел в младшие научные?

– Ну, пошел, – сказал я.

– А то давай к нам в Кутырьму! – оживился сибиряк, обращаясь ко мне. – У нас всем места хватит.

Я поблагодарил, но отказался.

К вечеру стали известны другие итоги распределения. Никаких неожиданностей больше не было. Сметанин «сыграл в ящик», как у нас говорили. Вика пошла в заводскую лабораторию.

Таким образом и решилась наша судьба. Славка молодец, он сжег мосты и сразу вышел из транса. Теперь он смотрел только в будущее. Оно состояло из полутора месяцев до защиты и всей трудовой жизни после.

Happy end

После распределения все затаились, изготовляя в тиши дипломные работы. Нужно было обработать материал, написать обзор литературы, начертить демонстрационные листы.

Я купил специальную папку и тщательно переписал в нее грузинский отчет, снабдив его литературным обзором. Оставшееся время я употребил на то, чтобы усовершенствовать метод и внести изменения в программу. В диплом это уже не вошло. Я рассчитал несколько режимов новым методом и передал результаты Николаю Егоровичу. Теперь я уже знал, что числовые параметры, которыми меня снабжал Чемогуров, не были им придуманы, а поступали с завода вакуумных приборов. Николай Егорович оказался хитрее всех. За грузинские деньги он получил кучу расчетных данных.

Потом я красиво начертил демонстрационные листы к защите. Я чертил себе и Крылову. У Славки, как у всякого гения, была неприязнь к оформительской работе.

Мы с Крыловым записались на защиту в один день. За неделю до защиты у нас началось предстартовое волнение. Это был последний приступ всем известной студенческой болезни «Ой, завалю!»

Традиция это, что ли? Я например, твердо знал, что только полная и внезапная немота на защите может помешать мне получить «отлично». Отзыв профессора был панегирическим. Рецензия содержала лишь одно замечание: на странице 67 рецензент обнаружил ошибку в слове «вакуум». Я написал его через три «у»: «вакууум». Так же обстояли дела у Крылова. И руководитель, и рецензент дружно рекомендовали его в аспирантуру.

И все равно мы тряслись, больше для порядка, придумывали самые дурацкие вопросы за членов комиссии и пытались на них ответить. Правда, некоторые из них действительно прозвучали на защите. Был у нас в комиссии один специалист по нестандартным вопросам, некто доцент Хомяков с соседней кафедры.

В день защиты мы со Славкой раньше всех пришли в аудиторию, где должна была заседать комиссия. Аудитория была обыкновенная, в ней у нас раньше проходили семинары по философии. Но вот появилась Зоя Давыдовна с красной скатертью и графином с водой. Она накрыла стол и поставила графин. Аудитория сразу преобразилась. Я развесил свои листы, взял в руки указку и принялся нервно ходить перед столом, повторяя в уме первую фразу: «Дипломная работа посвящена...» И так далее.

Скоро пришли члены комиссии. Председателем был главный инженер того завода, где я выступал с докладом. Это был плюс. В комиссию входили также Юрий Тимофеевич, Мих-Мих, доцент Хомяков и другие. Все они расположились за столом. Позади уселись зрители, среди которых были Чемогуров, Николай Егорович, какой-то высокий тип, который мне сразу не понравился, и кое-кто из нашей группы.

Зоя Давыдовна встала и прочитала все обо мне. Кто я такой и как учился в институте. Председатель положил перед собой часы и сказал:

– Вам дается пятнадцать минут.

Я начал говорить. Пятнадцать минут пролетели как один миг. Я мог бы рассказывать еще и еще, но председатель сказал:

– У вас осталась одна минута.

Я быстренько закруглился. Потом задал вопрос Мих-Мих. Этот вопрос он мне уже задавал однажды в нашей комнате. Я ответил на него так же, как тогда. Мих-Мих удовлетворенно кивнул. Доцент Хомяков прищурился, вглядываясь в формулы на листе, и сказал:

– Вот там у вас под интегралом синус... Каков период синуса?

– Два пи, – коротко сказал я.

– Так-с, – сказал доцент, и я понял, что это только разминка. Как в клубе веселых и находчивых. – А напишите-ка мне формулу закона Ома... А то, знаете ли, у нас некоторые выпускники интегральные уравнения применяют, а закона Ома, да-да...

Я нарисовал формулу закона Ома.

– Чудесно! – сказал Хомяков. – А чему равен заряд электрона?

Я ужасно разозлился и сказал:

– Это можно узнать в справочнике по элементарной физике.

Хомякову ответ не понравился. Он обвел взглядом комиссию и продолжал:

– Вот вы произвели расчеты тепловых процессов при сварке лазером. Что вы можете сказать о происхождении слова «лазер»?

Я совсем рассвирепел и сказал чрезвычайно вежливо:

– Это слово английского происхождения. Так же, как слова «мазер», «фазер» и «бразер». Ду ю андерстенд?

Дальше я продолжал на вполне сносном английском. Я объяснил Хомякову, что слово «лазер» является аббревиатурой и составлено из первых букв нескольких английских слов, объясняющих принцип действия этого прибора. Этой наглой выходкой я убил доцента. По-моему, он ничего не понял из моей речи. Я видел, как в заднем ряду корчится от смеха Чемогуров. Да и члены комиссии едва сдерживались.

– Есть ли еще вопросы? – спросил председатель.

– Разрешите мне? – спросил высокий тип из зрителей.

И он вдруг принялся ругать мою работу, потому что я, на его взгляд, применил неверный метод и некорректно расправился с «бесконечно подлым змеем». Я растерялся. Этого я не ожидал. Я никак не мог понять, что плохого я сделал этому человеку. Зачем он не поленился придти на мою защиту и хочет меня закопать?

Я что-то неубедительно промямлил в ответ. Но тут встал Николай Егорович и тоже попросил разрешения выступить. Он сказал:

– В дипломной работе не ставилась задача экспериментальной проверки расчетов. Могу сказать, что мы провели ее на заводе. Совпадение экспериментов с расчетными данными значительно выше, чем в случае методов, применявшихся ранее. Результаты изложены в нашей общей с дипломантом статье...

Он вынул из кармана какие-то брошюрки и передал их в комиссию. Я разглядел, что это отдельные оттиски статьи из научного журнала. Над статьей стояли две фамилии: моя и Николая Егоровича.

Это был козырной туз. Мой недоброжелатель сник. Меня спросили, не хочу ли я что-нибудь сказать в заключение? Я знал, что в заключение нужно благодарить. Чем теплее, тем лучше. И я сказал:

– Спасибо всем преподавателям, которые многому меня научили. Спасибо моему руководителю Юрию Тимофеевичу, который доверял мне. Спасибо Евгению Васильевичу Чемогурову, который всегда был рядом.

За дверью меня ждала жена с букетом. Я почувствовал себя примой-балериной. Мы наскоро расцеловались и стали развешивать листы Славки Крылова.

Крылов защищался блестяще и вдохновенно. В конце вся комиссия уговаривала его остаться в аспирантуре. Но Славка был непреклонен. Он произносил только одно слово: Кутырьма.

А потом мы все сидели в нашей комнате под шифром 4-67 и пили две бутылки шампанского – Славкину и мою. Были Чемогуров с Николаем Егоровичем, была моя жена, был Мих-Мих. Чемогуров смазал пробки шампанского чернилами и выстрелил ими в потолок. На потолке остались два чернильных пятнышка. Тут только я заметил, что они не одиноки на потолке. Там уже было несколько.