Во дни Смуты, стр. 34
Словно в ответ – прогудел первый удар соборного колокола, зовущего на молитву.
Кузьма обнажил голову и перекрестился широко.
Все кругом сделали то же, и негромко, но дружно пронеслось по площади одно общее желание, словно рокот прибоя отдаленного:
– Пошли Господь!..
Часть третья
ИЗБРАННИК ЗЕМЛИ
Глава I
У СТАРИЦЫ МАРФЫ
(ноябрь 1612 года)
Тишина и покой царят в трех невысоких, но довольно просторных горницах-кельях, занимаемых старицей Марфой с юношей-сыном и послушницей, находящейся тут бессменно для услуг.
Зимнее солнце кидает лучи сквозь замерзшие стекла небольших оконцев, прорезанных в толстых стенах монастырского здания. Но мало свету и тепла от бледных, зимних лучей, и две печурки ярко пылают в двух горницах, громко и весело потрескивают сухие поленья, покрываясь рубинами пылающих углей и налетом серого, быстро рассыпающегося пепла.
Глядя в огонь, близко от печурки, на невысоком табурете сидит зябкий Михаил и видит чудные образы в легких переливах пламени, в игре светотеней среди горящих и истлевающих поленьев…
Старица Марфа сидит неподалеку, у стола. Фолиант в тяжелом кожаном переплете с металлическими застежками и углами развернут перед нею: Четьи-Минеи митрополита Макария – ее настольная книга.
Но не читает старица. И мысли ее унеслись далеко отсюда, в дальний литовский Мариенбург, где в тяжелой неволе томится ее супруг прежний, теперь – инок, как и она, – митрополит Филарет.
Потом ярко загорелось в ее воображении дорогое лицо недавно умершей юной дочери, Татьяны… Слезы наполнили глаза, но так и застыли под припухшими, тяжелыми веками, словно скипелись там, тяжелые, свинцовые слезы безутешной скорби. Мало отрадного хранится в памяти измученной старухи, только потери и страдания…
Вдруг с затаенной тревогой она бросила взор на сына.
– Мишанька, да ты што… Нездоровится тебе али што!.. К печурке ты все, к теплу подсаживаешься… Знобит тебя, што ли?.. Не прозяб ли… не продуло ли, как мы ноне в собор с тобой ездили да апосля во дворец ходили… А, Мишань!.. Скажи, милый…
И, тяжело поднявшись, она подошла к сыну, потрогала его голову, заглянула в его темные, большие глаза. Потом, не находя тревожных признаков, спокойнее уже подвинула к себе мягкий табурет и уселась поближе к сыну.
– И, што ты, родимая! – весело между тем заговорил юноша. – Здоровешенек я! Так только, с виду Кащеем Бессмертным кажуся… А силы у меня много… Братана Васю я вот как под себя подминаю, хоша он куды какой толстый да ядреный супротив меня… А што при огне сидеть охоч… Так уж повадка у меня такая. Знаешь, люблю тепло… И ногам тогда полегше… А то зимою ноют ноги-то, что я застудил на Белоозере… помнишь!..
– Помню… помню… – глухо ответила мать. – А, слышь, о чем толковал с тобою воевода князь Димитрий, как подозвал тебя… Не прислушалась я… С людьми заговорилась… Скажи, сынок…
– Да што… Так, пытал: учусь ли я чему да как… Охоч ли я к науке да к делу ратному… А тамо речь пошла иная! «Вот, – говорит, – царя выбирать собирается царство наше Московское. Какого бы ты царя выбрал?..» – он меня пытает. А я и говорю: «Штобы был и храбрее, и мудрее, и добрее всех на свете!» А он мне на ответ: «Ну, парень, такова и не бывает! Хоша бы одно што, и то бы ладно!..» Засмеялся и погладил меня по голове, ровно дате малое. Я и застыдился… А ты меня и позвала тут… Я и подошел…
– Да… чуяло мое сердце: с толку тебя они сбить хотят! Отроку малому и таки задачи задают! Лукавый народ!.. Не слушай их… и не толкуй с ими помногу. Што вопрос от них, а ты на ответ: «Да, нет, либо – не знаю!» Слышишь!..
– Слышу, матушка… Я уж попомню… А… слышь… почему так?.. Князь Димитрей такой добрый да отважный воевода… Он врагов разгонил от Москвы… нас из плену выручил… Нешто он мне зла захочет, што ты…
– Ну, буде! Не допытывай… Больно молод еще ты, не разумеешь, дитятко мое роженное. Подале от соблазну, оно и лучше! А где больше на свете соблазну бывает, как не здеся, средь теремов царских, под самой сенью трона царского! Уехать бы скорее нам отсюда хошь в вотчину к себе – да и конец!
– Уехать… теперя, когда царя выбирать собираются люди все… И не погляжу я на ево, на избранного… не увижу всей красоты да величия царского… А я уж думал!.. И во сне мне даже снилося… Вот выбрали царя… А он – нам не чужой… Вот словно батюшка али дядя… Я ведь слышал, хотели батюшку в цари… Да он священноинок, так не можно… А снилось мне, што и я тута, при венчанье царском. И мне почет, как родичу цареву… А у меня от радости и дух заняло… И будто снялся я с места, как стоял, и – порх!.. Полетел-полетел высоко, к самому солнцу, оттуда вниз гляжу и радуюсь на все… Чудный сон то был, родимая!
– Ох, дитятко! Ишь, какие сны тебе видятся… Величие снится… Брось! Не думай…
– Знаешь, родная… – почти не слыша слов и вздохов матери, задумчиво глядя в огонь, продолжал юноша. – Стал бы я царем… уж сколько бы всево-всево содеял!.. Неверных бы османов вконец поразил и Гроб Христов очистил от языков неверных. А дома, на Руси – о всех бы подумал! Всем бы дал утеху, помочь… Правый и скорый суд бы оказывал я земщине моей… Бояр?! Тех – вот бы как держал я, в ежовых рукавицах! Как батюшко нам часто говаривал… От своевольства их поотучил бы! Уж они б узнали… Они б меня боялися и слушали, вот как деда, царя Ивана, слышь… Пра, маменька… Што на меня глядишь так, ровно бы испужалась чего?..
– Дитя! Дитя!.. Скорее б ты изведал мятеж, составы тайные, смуту и заговоры… Вот чем бояре удружают царям, коли те не больно воли им дают! Я видела! Я знаю… Я чаю, дитятко, рубахи ты так частенько не меняешь, как в эти годы цари у нас сменялися, на престоле царства Московского и всея Руси! Ужли же сына дала бы я на поруганье, ежели бы и взаправду! Выдам тебя на потеху хитрому да алчному боярству, приказным, ключкодеям?.. Алибо поверю сына злобной черни слепой и пьяной и разнузданной!.. Да ни за што!.. И сны штобы такие тебе не снилися! Ты слышишь ли, Мишанька! – строго, почти грозно обратилась она к удивленному юноше.
– Да уж, ладно… Ты, мамонька, не трепыхайся так… А то была недужна еще недавно… Я и думать не стану ни о чем, што ты не хочешь… А в голову коли само пойдет, я «Отче наш» читать начну… и позабуду то… Уж, право… не серчай!..
Ласковые речи и нежное объятье, в которое заключил ее сын, успокоили старицу. Но вдруг она снова вздрогнула.
– Ох… Мужчины сюды идут… да не один… Ты слышишь… По каменному полу гулко шаг стучит… там, в проходе ближнем… Не сюды ли? Не ко мне ли? Да зачем?.. – встревожилась старица. – Иди-ко, иди-ко в тот покой, в дальний… Коли не к нам, я позову тебя… Иди… Не надо, штобы чужой глаз видел тебя… Ты больно глаз принимаешь… Иди…
Едва ушел Михаил, как за дверью зазвучал мужской, знакомый Марфе голос, произнося обычные слова:
– Господи Иисусе Христе…
– Помилуй нас! Аминь! Аминь! Входи, братец, Пимен Семеныч!.. Жалуй, милости прошу!
– Слышь, не один я! – входя, объявил Захарьин.
И за ним вырисовалась грузная фигура князя-воеводы казацкого Димитрия Трубецкого.
Он тоже отдал поклон иконам и старице.
– Челом тебе, старица честная, Марфа Ивановна. За докуку на нас не сетуй и не осуди, Христа ради!..
Несмотря на довольно раннюю пору дня, Трубецкой был уже навеселе, но это выражалось только в живой краске, проступившей на его полных щеках, да в веселом блеске маленьких, словно маслом подернутых, глаз.
– Мир вам! Милости прошу садиться. Будьте гости.
Наступило небольшое молчание. Старица ждала, чтобы гости объяснили причину необычного и внезапного посещения.
Трубецкой, и вообще не умеющий стесняться или идти в обход, покрутив свои длинные, по-казацки отпущенные усы, сразу заговорил:
– Кхм… кхм… Я – без обману! Зачем пришел – о том вдруг и скажу. А прибирать речь к речи да словцо к словцу не горазд, не умею, хошь и до старости дожил!