Грабители морей, стр. 41

Вдруг он вздрогнул всем телом, услыхав через бойницу отрывок разговора между двумя из осаждающих:

– И чего ждут? – говорил один. – Несколько фунтов пороху подложить – и дверь разлетится вдребезги.

– Ты разве забыл, что Торнвальд весь порох израсходовал уже на главное дело? – отвечал другой.

– Почему же не взять оттуда обратно, сколько нужно? Ведь то дело все равно не выгорело.

– Кто тебе сказал, что оно окончательно оставлено? Седжвик, принявший начальство после ухода Торнвальда, полагает, что дело непременно должно выгореть, и даже велел прекратить собирание хвороста для костра. Мы будем только сторожить башню, ничего покуда не предпринимая, и если к вечеру розольфцы сюда не соберутся, то уж это будет черт знает что за несчастье для нас.

Затем Надод слышал, как бросили на землю охапку хворосту, после чего разговаривающие удалились.

Если бы Грундвиг, оставшийся при пленнике один, так как Гуттор беспрестанно поднимался на башню обозревать окрестность, – если бы, говорим мы, Грундвиг взглянул в эту минуту на пленника, он прочел бы на его лице самую злобную радость, которая не преминула бы навести его на размышления.

– Все ничего! – сказал, возвращаясь с вышки, Гуттор. – Я, по правде сказать, рассчитывал, что нас скорее хватятся и будут разыскивать… Эти негодяи не хотят больше раскладывать костра. Главный их приказал, чтоб они перестали носить хворост, и сосредоточил весь отряд шагах во ста отсюда. Они о чем-то советуются; должно быть, что-нибудь особенно скверное замышляют против нас. Если это еще долго будет продолжаться, то я даю тебе слово, что сверну Надоду шею и сделаю вылазку.

– Вот и отлично, – засмеялся Грундвиг. – Ты будешь авангард, я арьергард, а в центре… в центре будет то расстояние, какое окажется между нами.

– Смейся сколько хочешь, но, по-моему, это просто унизительно – подвергаться осаде всяких бродяг, у которых даже огнестрельного оружия нет.

– А y нас разве есть оно, Гуттор?.. Ну, да это все бы ничего; будь я такой же силач, как ты, я бы согласился на твое предложение, но ведь дело в том, что ты очутишься буквально один против всех… Разве это не сумасшествие будет?

– Поверь, я этой дубиной положу на месте одним ударом человек пять или шесть, а они не…

Богатырь замолчал. Вдали послышался звук рога.

– Это они! – радостно вскричал он. – Это Гуттор трубит!

Он бросился наверх и почти сейчас же вернулся обратно.

– Они и есть! – сказал он. – Герцог с сыновьями и при них двадцать пять или тридцать всадников… Как тебе покажется? Все осаждающие попятились, ни одного не видать.

– Они не трусы, Гуттор, – заметил Грундвиг, качая головой – тут какая-нибудь загвоздка.

Надод был вне себя от радости, которая выражалась у него отвратительными гримасами, так что лицо его казалось еще противнее, чем всегда.

Десять минут спустя дверь башни отворилась. Вошел герцог и с ним два его сына, Олаф и Эдмунд.

Смерть Гленноора опечалила герцога. Он в грустном раздумье остановился над трупом своего старого слуги, как вдруг услыхал сзади себя голос и обернулся. Увидав Надода, Гаральд невольно попятился, почувствовав вдруг крайнее отвращение.

– Герцог Норрландский, – говорил негодяй, – имей же мужество взглянуть на дело рук своих. Этот человек умер, но он не страдает больше, тогда как я, по твоей милости, двадцать лет терплю ужасные мучения, которые и описать нельзя.

– Кто ты такой? – спросил, видимо смущаясь, герцог.

– Я Надод, твой бывший крепостной, по прозванию Красноглазый. Благодаря твоей жестокости я сделался существом, внушающим отвращение всякому, кто на меня ни посмотрит. Узнаешь ли ты меня?

Все бросились к бандиту, чтобы заставить его замолчать, но Гаральд жестом отстранил их прочь. Сын был ему возвращен – и теперь в сердце герцога было место лишь для сострадания и прощения. Надода он после наказания ни разу не видал и был чрезвычайно взволнован последствиями своего приговора.

– Назад, холопы! – крикнул Надод. – Не мешайте осужденному на смерть поговорить со своим палачом: это его неотъемлемое право.

– Кто тебе сказал, что ты осужден на смерть? – пролепетал герцог.

– Разве ты не видишь, как твои холопы крепко связали меня? Даже веревки в тело впились.

– Развяжите его! – приказал герцог.

– Ваша светлость, не делайте этого! – вступился подошедший Грундвиг. – Он собирался ограбить замок, а нас всех перерезать.

– Я хотел отомстить за себя, за свою мать, умершую от горя и нищеты.

– Развяжите его! – повторил герцог тоном, не допускающим возражения.

– Ваша светлость!.. Герцог мой дорогой!.. – возражал Грундвиг. – Ведь он замешан в убийстве нашей…

Герцог не слушал. Он был занят своими собственными мыслями и бормотал про себя:

– Сын мне возвращен… Довольно крови пролито… Не надо больше… Нынешний день да будет днем прощения…

Так как никто не спешил повиноваться, то он сам разрезал веревки, которыми связан был пленник.

Надод с удивлением поглядел на Гаральда. При всей своей черствости, злодей был тронут таким великодушием, но только на одну минуту. Прежняя злоба сейчас же вернулась к нему во всей своей силе.

О своем собственном преступлении злодей не думал, а между тем, что может быть ужаснее – похитить у отца с матерью их любимого сына? Он не подумал о том, как старик двадцать лет оплакивал своего погибшего первенца.

Гаральд вырвал листок из записной книжки, написал на нем несколько строк и отдал Надоду.

– Возьми вот это и уходи… Да поскорее, а то я не ручаюсь за своих людей. Постарайся сделаться честным человеком.

Красноглазый прочитал:

«Банкирскому дому Рост и Мейер, во Франкфурте.

По предъявлении извольте заплатить немедленно сто тысяч ливров. Гаральд Биорн».

Надод был озадачен, но через миг ненависть вспыхнула в нем еще сильнее. Он с презрением бросил бумажку на пол и выбежал вон.

Гуттор бросился было за ним.

– Ни с места! – прикрикнул на него герцог.

С минуту богатырь постоял в нерешимости. В первый раз в жизни он готов был возмутиться, но Гаральд пристально устремил на него свой холодный и ясный взгляд, и кончилось тем, что Гуттор покорился. Он пошел к Грундвигу, сердито бормоча:

– Попадись он мне лицом к лицу!.. Герцог с ума сошел. Быть теперь беде, уж я вижу…

Черный герцог медленно окинул взглядом всех присутствующих. Ни в ком, не исключая и сыновей своих, не встретил он одобрения своему поступку.

XXVIII

С Сигурдовой башни открывался великолепный вид на окрестности. Не желая порицать отца, Эдмунд медленно поднялся по лестнице, чтобы там, наверху, хотя немного успокоиться, созерцая величественную панораму.

Налево сверкала ровная темно-зеленая гладь спокойного в эту минуту моря, а направо отливала изумрудами зеленая равнина скога. Надо всем этим синело необъятное небо, по которому заходящее солнце разливало золотисто-розовый свет. По всему своду тянулась широкая радуга, символ мира и успокоения. Один конец ее, казалось, упирался в высокие ледники Лапландии, а другой погружался в успокоенный океан – там, где он сливается с небом.

К Эдмунду мало-помалу присоединились на башне все прочие; только Олаф остался с отцом, который сидел в кресле и мечтал, подперев голову руками. По примеру отца молодой человек собирался отдаться опасной дремоте.

Чья это тень появилась вдруг под портиком башни, собираясь войти туда и оглядываясь по сторонам рысьими глазами? Вот она, нагнувшись, крадется вдоль стены, точно дикий зверь, готовый броситься на добычу… Вот она внезапно выпрямилась…

Негодный Надод! Что тебе надобно?..

В один прыжок очутился он возле Черного герцога и ударом топора рассек ему голову. Герцог упал, даже не вскрикнув.

Олаф вскочил, удивленно и растерянно озираясь кругом. Он не успел позвать на помощь и сам упал рядом с отцом бездыханной массой.