Грабители морей, стр. 36
Прошло десять минут. Дверь, разумеется, в конце концов должна была загореться.
Вдруг словно само небо послало помощь осажденным: собиравшиеся всю ночь тучи пролились на землю сильнейшим ливнем – и в несколько минут костер бандитов был залит до последнего уголька.
XXV
Ингольф с неописуемым волнением услыхал, как удалились солдаты, пораженные исчезновением узника. Совершилось невероятное чудо: он был спасен в тот самый момент, когда жизнь его висела на волоске.
Из оцепенения вывел Ингольфа голос того самого человека, который его спас.
– Идите за мной, – сказал тот голос так тихо, что Ингольф едва-едва расслышал. – Вам больше нечего бояться.
Капитан однако вздрогнул, почувствовав прикосновение костлявой, тощей руки, точно у скелета. Незнакомец взял его за руку и повел по узкой лестнице, устроенной в толще стены и ведшей в нижний этаж, где находились комнаты пропавшего Магнуса Биорна.
Перед тем, как начать спускаться, незнакомец вдруг, словно уступая обуявшему его чувству любопытства, приподнял небольшой фонарик и осветил им лицо Ингольфа. Внимательно поглядев на черты молодого капитана, таинственный незнакомец как будто взволновался, и Ингольф услыхал, как он бормочет, тяжело шагая вниз по лестнице:
– Да, это так. Грундвиг правду сказал. Вылитая герцогиня Матильда в молодости… И как это Гаральд не узнал его?
Помолчав немного, старик продолжал, размахивая ключом:
– Гаральд! И я тоже хорош: чего захотел от него!.. Гаральд только занят Олафом и Эдмундом… Его накажет Бог за то, что он покинул своего брата. За себя я его прощаю… мне уж так немного осталось жить!
Успокоившийся Ингольф со своей стороны тоже разглядывал тем временем старика. Старик был, по-видимому, уже в самых преклонных летах и, казалось, давным-давно изжил свой век. На его иссохшемся, тощем теле, словно на вешалке, болтался черный полукафтан с широкими рукавами, спускавшийся ниже колен. Это одеяние показалось сначала Ингольфу чем-то вроде савана. Кожа на лице, казалось, совершенно присохла к костям и на лбу и скулах цветом своим напоминала старую слоновую кость, губы и щеки, словно пергаментные; потухшие глаза глубоко сидели в орбитах, придавая старику сходство с мертвецом. Трудно было придумать фигуру, наиболее подходящую к ходячему понятию о призраке, о привидении. Самый голос старика был глухой, словно замогильный, и какой-то окостенелый. По-видимому, в старике едва душа держалась, а между тем он сохранял полнейшую ясность ума.
Входя в комнату, в которую вела упомянутая нами потайная лестница, столетний старик сказал Ингольфу:
– Здесь вы в совершенной безопасности, и вас никто не потревожит.
И он задвинул панель, которая маскировала проход.
Ингольф остановился, изумленный роскошною обстановкой комнаты. По стенам тянулись восточные диваны, крытые дамасским штофом; стены и потолок были обиты тисненою кожей; чудесный паркет был покрыт толстым ковром, с потолка, на серебряной цепи, спускалась огромная лампа из розового богемского хрусталя. По одной стене шли громадные книжные шкафы красного дерева, наполненные книгами совершенно одинакового формата и в одинаковых переплетах. На корешке каждой значился год ее издания. Ингольф заметил, что тут были все года от 1130 до 1776.
Оглянув комнату, Ингольф поклонился старику, который для него оставался загадкой.
– Кто бы вы ни были, – сказал он, – но вы спасли меня, хотя меня и не знаете. Благодарю вас от всей души. Если мне представится случай доказать вам свою признательность, то я…
– Я вас не знаю? – перебил старик своим замогильным голосом, от которого невольно пронимала дрожь. – Я вас не знаю!.. Как вы можете знать, знаю я вас или нет?
– Так неужели же вы знаете меня? – изумился Ингольф.
– Как же мне его не знать! – пробормотал старик, не давая прямого ответа. – Мне ли его не знать, когда он при мне родился!
Ингольф подумал, что его собеседник давным-давно впал в детство.
– Кто же я такой, по-вашему? – спросил он с ласковой улыбкой.
– Твое теперешнее имя я забыл, хотя Грундвиг и сказал мне его, – отвечал старик. – Вообще на все настоящее память у меня крайне туга. Но и не мудрено: ведь я все равно что законченная книга, в которой нельзя уже больше прибавить ни одной страницы. Но я знаю, что при рождении ты получил имя и титул Фредерика Биорна, принца Розольфского, так как старшие сыновья герцогов – принцы.
Ингольф невольно улыбнулся. Ему стало жаль старика.
– Стало быть, отец хотел повесить собственного сына, – сказал он, – и вы спасли герцога от такого страшного преступления?
Старик понял намек.
– Ты тоже принимаешь меня за сумасшедшего или, по крайней мере, за выжившего из ума… Не отнекивайся, не оправдывайся: я на тебя нисколько не сержусь… Где ж тебе знать?
Эти слова, сказанные с такой уверенностью, произвели на Ингольфа сильное впечатление. В самом деле, они нисколько не были похожи на болтовню безумного.
– Грундвиг рассердится, что я украл у него радость… Что же делать! Так сложились обстоятельства. А между тем, по всей справедливости, этот миг должен бы принадлежать ему, потому что он тебя ищет вот уже двадцать лет. Я тоже имею право на долю в этом счастии, потому что жить мне осталось немного… быть может, всего несколько часов.
С этими словами старик достал из выдвинутого ящика в столе медальон с прелестным женским портретом и подал его Ингольфу.
– Тебе это знакомо? – спросил при этом старик.
С первого же взгляда на портрет Ингольф вздрогнул и побледнел; глаза его увлажнились слезами. Сходство поразило его. Он невольно вскричал:
– Мать! Это, должно быть, моя мать!..
Он все на свете забыл и, схватив портрет, поцеловал его, обливаясь слезами.
А между тем он не знал своей матери… Ему говорили, что она умерла родами, когда он появился на свет.
Ингольф одумался.
– Роковое сходство! – сказал он. – Увы! Это возможно. Я умру, не взглянув на ее черты: у моего отца не сохранилось ни одного ее портрета.
Он вспомнил, что отец его говорил ему:
– Портрета твоей матери у меня нет и не было никогда.
А между тем в его кабинете висел портрет женщины, которую прислуга называла барышней.
Между тем старик из того же ящика достал печать с яшмовой ручкой и опять, подавая Ингольфу, спросил:
– А это знакомо тебе?
Ингольф внимательно поглядел на печать, потом протер себе глаза, словно разгоняя туман, застилавший их и мешавший ему разглядеть вещь… Потом он опять стал глядеть – и по мере рассматривания рисунка печати руки молодого человека дрожали, губы лепетали непонятные фразы… Неужели это галлюцинация? Он взглянул на старика. У того глаза временами вспыхивали, точно потухающие угли, а рот кривился улыбкой… И сам Ингольф расхохотался, как сумасшедший.
Вдруг замогильный голос опять произнес:
– Покажи мне свою грудь, Фредерик Биорн!
Капитан сделал над собою усилие, чтобы опомниться и прийти в себя. Ингольф внимательно поглядел на печать…
«Как! Этот старик знает! – подумал он. – Знает тайну, о которой я никогда никому не говорил!..»
Он быстро обнажил свою грудь. На ней, в середине синеватого кружка, глубоко выдавленного на теле, выделялся такого же цвета летящий орел, державший в когтях сердце, а внизу виднелась полоска с изображенным на ней девизом Биорнов: Sursum corda – в горе имеем сердца.
Это было точное воспроизведение рисунка и слов, вырезанных на яшмовой печати. Когда печать накладывали на Ингольфа или, правильнее говоря, на Фредерика Биорна, то на этот раз не ограничились тем клеймом, которое выжигалось на нем от раскаленной печати, но какой-то артист разрисовал тонкою иглою все детали рисунка и девиза и натер их порохом, вследствие чего и получился тот синеватый оттенок, который ярко бросался в глаза даже по прошествии стольких лет.