Ночи Калигулы. Падение в бездну, стр. 57

— Откуда у тебя яд? — помолчав немного, спросил он.

Цезония оцепенела. Она мысленно проклинала себя за то, что не запаслась вовремя убедительным объяснением.

— Я подумала, что отрава может пригодиться тебе. И приготовила её зараннее, на всякий случай, — заикаясь, выдавила она и неловко улыбнулась.

Страшное подозрение захлестнуло Калигулу. Он набросился на Цезонию прыжком голодного хищника и сжал ладонями тонкую шею женщины.

— Ты!.. Ты отравила Друзиллу! — прохрипел он.

— Нет! — отчаянно выкрикнула Цезония.

Безумный крик оборвался на высокой ноте. Цезония захлебнулась воздухом, закашлялась, задохнулась. Крепкие ладони Калигулы сжимали её шею.

— Говори!.. Признавайся!.. — с отчаянной ненавистью требовал он.

Даже под угрозой смерти Цезония тысячу раз крикнула бы: «Нет!» Лишившись возможности говорить, она отрицательно трясла головой. Непослушными руками она указывала на живот, пытаясь напомнить Гаю о будущем младенце. В её выпученных глазах плескалась мольба.

Нелепая, неуместная мысль пришла ей в голову. Цезония почувствовала себя рыбой-краснобородкой, которую, прежде чем зажарить, вытаскивали из воды и показывали гостям на серебрянном блюде. Умирая, рыбка красиво переливалась разными цветами. Лицо Цезонии тоже меняло цвет: от жёлтого до бледно-зеленого и иссиня-лилового.

Калигула оставил её горло так же неожиданно, как и начал душить. Он уткнулся лицом в подушку и жалобно заплакал.

— Друзилла, Друзилла!.. — всхлипывая, повторял он. Снова и снова вызывал в памяти её лицо, руки, неповторимо мягкие движения. — Моя Друзилла, без тебя я — ничто!

Цезония жадно вдыхала воздух, радуясь тому, что ей ещё позволено дышать. Способность соображать снова вернулась к ней. Старательно обдумав хрупкость своего положения, она ласково обняла Гая. Пробежалась кончиками пальцев по выступающим позвонкам на спине. Цезония заметила, что такое прикосновение действует на него успокаивающе, как на кота — поглаживание.

— Милый Гай, ты не должен сомневаться во мне! — убеждающе шептала она. — Я, как и ты, любила Друзиллу. Я готова была умереть, лишь бы она осталась жива тебе на радость! Но богам был не угоден этот обмен.

И Калигула поверил. Он так любил Друзиллу, что был уверен: её должны любить все.

Он уже не отталкивал Цезонию и не бросался на неё с кулаками. Но и успокоиться не мог. Калигула беззвучно плакал, глядя в пространство пустыми глазами и повторяя имя Друзиллы.

— Тебе плохо? — сочувственно спросила Цезония. — Дать тебе зелья?

Гай кивнул.

Жадно выпив принесённое зелье, Гай успокоился. Искажённое болью лицо смягчилось. На губах заиграла слабая улыбка. Цезония внимательно следила за ним.

— Запомни! — властно и чётко произнесла она, заметив, что взгляд Калигулы потерял осмысленность. — Я не убивала Друзиллу! Ты меня любишь! Я рожу от тебя ребёнка и ты женишься на мне!

Слова Цезонии доплывали до сознания Гая сквозь обволакивающий туман. Он кивал, соглашаясь. Ему было хорошо. Он соглашался с чем угодно.

Антония медленно шла по дворцовой галерее. Правая рука сжимала склянку, поднесённую заботливым внуком.

«Какую змею вырастила я!» — думала дочь Марка Антония.

Она оступилась, чуть не упав. Схватилась за статую Аполлона, угодив рукою в срамное место. Статуя покачнулась и упала, разбившись вдребезги. Антония равнодушно переступила через осколки и пошла дальше. Жизненная суета уже не касалась её.

— Мама? — раздался над ухом полуоклик-полувопрос.

Антония остановилась и неспешно оглянулась. За нею, прихрамывая, тащился мужчина с жалобным детским выражением на стареющем лице.

— Клавдий! — сухо отозвалась она.

Клавдий подошёл к Антонии и потянулся к сморщенной материнской руке, намереваясь почтительно поцеловать.

— Что это? — удивился он, заметив склянку.

— Моя смерть, — ответила Антония.

Клавдий замер с открытым ртом. «Тугодум! — снисходительно усмехнулась Антония. — Ловить чужие мысли с полуслова ему не по силам. Найдётся ли в Риме человек глупее моего Клавдия?»

— Гай Цезарь, наш славный и справедливый принцепс, — саркастически скривилась она, — велел мне выпить это и умереть.

Клавдий понял и ужаснулся. Он опустился на колени, морщась от боли в суставах, и обнял ноги матери.

— Нет! Не умирай! — заплакал он, уткнувшись лицом в широкую, темно-коричневую тунику старухи. — Я пойду к Гаю и выпрошу у него твою жизнь.

Антония с удивлением смотрела на полные плечи Клавдия, вздрагивающие в рыдании, и на седеющие, посыпанные мелкой перхотью волосы. Грудь старухи теснила запоздалая жалость к нелюбимому сыну. Последний ребёнок, недоношенный, болезненный уродец, к двум годам едва научившийся ходить… Антония когда-то умоляла богов забрать несчастного младенца, чтобы не мучались ни он, ни она. Но, вопреки ожиданиям, Клавдий выжил и дожил до старости — единственный из всех рождённых ею. Несправедливая смерть предпочла забрать старшего сына, Германика, её любимца и гордость.

— Не иди к Гаю. Он и на тебя обозлится, — устало вздохнула старуха и отстранила сына.

— Не принимай отраву! — попросил он.

— Я похоронила стольких детей и внуков! Мне давно пора умереть. Наверное, я превратилась в развалину, раз мой младший сын уже старик! — заметила Антония, разглядывая морщины на лице сорокавосьмилетнего Клавдия.

Она двинулась к выходу. Клавдий, прихрамывая, тащился за ней, норовя коснуться ладонью материнской руки.

— Почему ты плачешь? — заметила Антония слезы, текущие по лицу сына.

— Мне жаль тебя, — ответил Клавдий.

— Ты не меня жалей, а самого себя. Я завтра умру, а ты останешься!

Антония сухо поцеловала Клавдия в лоб.

— Прощай!

Она покинула Палатинский дворец, унося с собою то, что всегда отличало её: провинциальные башмаки, старческие туники с закрытой грудью и длинными рукавами, и гордость римлянки.

Клавдий долго смотрел вслед Антонии. Очнувшись, он поковылял в свои покои, чтобы в одиночестве оплакать мать.

Атнонию Младшую хоронили три дня спустя. Клавдий, единственный оставшийся в живых сын, зажёг погребальный костёр. Гай Цезарь не пришёл на похороны бабки. Он сидел в триклинии и равнодушно пил вино и ел фазанов, глядя на темно-серый столб дыма, поднявшийся над деревьями и красно-коричневыми черепичными крышами домов.

LV

Ночью Калигула вышел в сад.

Он бродил по ровным дорожкам, ловил руками ветви деревьев и, задирая голову, смотрел на небо. Луна была похожа на Друзиллу. Её мягкое, спокойное сияние обволакивало Гая. Он протягивал к ней руки, звал к себе, шептал слова любви и плакал оттого, что и луна, и Друзилла одинаково недоступны.

Устав бродить, он опустился на мраморную скамью у фонтана. Закрыл глаза. Спать не хотелось. Тяжёлая болезнь, перенесённая полтора года назад, вызвала мучительную бессонницу.

Лунные ночи не пугали его. Тень Друзиллы, приходящая в полнолунье, была желанна. Но когда месяц становился тонким серпиком, из темноты на Калигулу наползали страшные призраки. Они показывали Гаю страшные раны, трясли перед ним руками, сотканными из праха. Единственным спасением от кровавых видений был рассвет.

Даже эту прекрасную ночь отравляла горечь: скоро луна исхудает, Друзилла уйдёт и её место займут старый Тиберий, Макрон и Тиберий Гемелл.

Колыхались ветви платанов. В монотонный шум ветвей незаметно вплеталась песня. Женский голос, поющий о любви, звучал ближе и ближе. Насторожённый слух Калигулы уловил знакомую мягкость и бархатистость. Так пела Друзилла в минуты особой близости.

Калигула подскочил со скамьи и бросился в тот конец сада, откуда доносилось пение. Он продирался сквозь заросли розовых кустов. Колючки царапали лицо Гая, но он не обращал внимания. Позабыв обо всем, Калигула спешил на зов Друзиллы.