Ночи Калигулы. Падение в бездну, стр. 18

— Продолжай, цезарь! — взволнованно попросил Лонгин.

Друзилла влила в рот императору очередную ложку отвара. Прокашлявшись, Калигула слабо улыбнулся. Лицо его просветлело.

— …Завещаю сестре моей, Юлии Друзилле, — договорил он.

Позабыв записывать, Гай Кассий Лонгин посмотрел на императора. Рот его открылся, дрябло дрожал сухой старческий подбородок. Старый сенатор решил, что ослышался.

— Пиши, Лонгин! — велел Калигула, пытаясь приподняться на локте. — Я сказал!

Сенатор перевёл взгляд на папирус. Чернильная капля все-таки упала с кончика пера и теперь расплылась внизу бумаги, словно причудливая чёрная печать. Дрожащей рукой Лонгин приписал к завещанию имя Друзиллы.

Гай подозрительно окинул взглядом Гемелла и Клавдия. Как восприняли они завещание? Клавдий заискивающе улыбнулся больному племяннику. Голова его тряслась, словно в слабой лихорадке. Нервный тик исказил немолодое, полное лицо. «Глупо надеяться, я никогда не стану императором! Все считают меня дураком, даже родная мать! А я просто не умею вести себя в обществе. Не умею остроумно шутить, пить, веселиться наравне со всеми. Мне бы запереться в уютном таблинуме, читать старинные свитки, разбирать древние этрусские письмена…» — Клавдий вздохнул и отошёл к стене. В полумрак, где никто не увидит хромой ноги, искривлённого плеча и простоватого лица.

Тиберий Гемелл не сумел скрыть разочарования. Юное лицо обиженно вытянулось. Серые глаза непонимающе глядели на окружающих. В поисках поддержки, Гемелл переводил взгляд то на Лонгина, то на Клавдия. И упрямо избегал смотреть в лицо Друзилле.

— Все прочь — в полузабытьи шептал Калигула.

Преторианцы, стоящие на страже, выпроводили изумлённых гостей. Зазевавшихся слегка подталкивали древками копий. Древком получил по плечу Клавдий, но не посмел возмутиться. Лишь улыбнулся по-привычному заискивающе.

— Друзилла, иди ко мне, — слабо позвал император.

Друзилла, забравшись под одеяло, прилегла рядом с Гаем. Прижалась к потному горячему телу, обдала его запахом восточных благовоний и прохладой шелковистой кожи.

— Твоя близость излечит меня, — устало прикрыв глаза, бормотал Калигула.

К вечеру следующего дня лихорадка покинула его.

Страшная ночь не прошла бесследно. Дождь, заливающий лежащего в грязи, обнажённого Калигулу… Рыжие волосы, рассыпавшиеся в промозглой слякоти… Осенний ветер, гроза, безумный страх и холод, пронизывающий черепную кость вплоть до серого вещества, порождающего мысли. Болезнь накрепко въелась в мозг, который и без того был склонен к непредсказуемым, неуравновешенным поступкам. Неизлечимая головная боль появлялась по ночам, мешая спать и вызывая в памяти кровавые призраки прошлого. Бессонные ночи сводили с ума молодого императора.

Сжимая пальцами ноющие виски, он бродил по тёмным переходам дворца. Дымящие факелы искажали лицо Калигулы, делая его почти уродливым. Взлохмаченные, немытые рыжие волосы походили на свиную щетину, вставшую дыбом. Он стонал и вполголоса жаловался на Юпитера, пугая суеверную преторианскую стражу.

Ночи, загадочные для мальчика и сладостные для юноши, обращались кошмарами.

Однажды Калигула заметил Клавдия. Неповоротливый толстяк, жуя на ходу медовое печенье, неспешно повернул за угол. За ним потащилась бесформенная тень, удлинённая до безобразия пламенем факелов. Гай поспешно нагнал его.

— Дядя Клавдий! — возмущённо крикнул он. — Почему бродишь ночами без моего позволения?

Клавдий испуганно подавился печеньем. Зажал в пухлой ладони недоеденный кусок. Откашлявшись, он объяснил:

— Я посещал мою мать и твою бабку — Антонию!

Мелкие крошки усеяли шерстяную тогу Клавдия, прилипли к полному, выдвинутому вперёд подбородку. Калигула презрительно скривился:

— Как поживает старая мегера?

— Не говори так о бабушке. Она воспитала тебя, — Клавдий добродушно пожурил племянника.

— Молчать! — заорал Калигула. Резкая боль пронзила голову от висков до затылка. — Не смей мне перечить, жирная кабанья туша!

Клавдий испуганно открыл рот. Тонкие губы скривились в гримасе незаслуженной обиды. Калигула засмеялся. Уж слишком живо он увидел мысленную картину: толстый Клавдий с поджаренными до золотистой корочки боками лежит ничком на серебрянном блюде. Аппетитную тушу окружают печёные яблоки и перепёлки. Кровяные колбаски воткнуты в оттопыренные уши.

Боль на мгновение отпустила Калигулу, но после смеха вернулась с прежней силой. Добродушный Клавдий снова выглядел подозрительным соискателем императорского венца, как в ночь лихорадки. Гай Цезарь метнулся к ближайшему охраннику и выдернул плеть из-за солдатского пояса. Страшно исказившись в лице, он замахнулся на дядю.

Клавдий выронил недоеденное печенье. Повернувшись спиной к императору, он криво побежал прочь. Плеть со свистом опустилась на рыхлые плечи, прикрытые шерстяной тогой. Клавдию казалось, что он бежал. На самом деле он медленно тащился по коридору, волоча хромую ногу. Пот катился по лоснящемуся лицу и заливал глаза. Клавдий ежеминутно останавливался, отирал лоб краем тоги и громко дышал, прижимая к сердцу пухлую ладонь. Новый удар плети немилосердно гнал его вперёд. Клавдий падал, до крови раздирая колени, полз на четвереньках, с трудом поднимался и брёл мимо безмолвных статуй и чадящих светильников. Калигуле казалось, что избивая дядю Клавдия, он передаёт ему часть собственной боли.

Изнемогая под ударами, Клавдий добрался до своих покоев. Повалился на тяжёлую дверь, слабо ударив кулаками. Рабы, чутко ждущие господина, сразу открыли. Клавдий упал на руки двух молодых греков — Палланта и Нарцисса. Император застыл на пороге, помахивая плетью. В зелёных, глубоко спрятанных глазах Калигулы застыло особое выражение. Проницательный Паллант, читавший Аристотеля, назвал бы его безумием. Не говоря ни слова, греки подхватили ослабевшего господина и потащили его в опочивальню. Полные икры Клавдия слабо подпрыгивали, волочась по мраморным плитам.

Постояв немного, Калигула отбросил в сторону плеть и вернулся к себе. Он шёл, неровно пошатываясь, словно выпил целую амфору фалернского. Войдя в опочивальню, Гай повалился на постель и заснул. Бессонница ненадолго покинула его.

Проснувшись на рассвете, Гай попытался вспомнить события минувшей ночи. Толстый Клавдий, падающий, ползущий по-щенячьи, поднимающийся и снова падающий… Калигула не мог вспомнить: случилось ли это на самом деле, или только привиделось ему.

XIX

Агриппина остановилась у серебрянного зеркала и всмотрелась в отполированную поверхность. Пышные складки широкой туники колыхались вокруг живота. Ребёнок родится крупным. Как отец. Она досадливо поморщилась, вспомнив об Агенобарбе. Бросила в зеркало быстрый взгляд — оценила расплывшуюся фигуру. «Скорее бы родить! Чтобы снова подвязывать талию крест-накрест золотистым пояском. Чтобы любовь и восхищение светились в глазах Пассиена Криспа», — подумала она.

Со стороны постели раздалась возня и громкое сопение. «Агенобарб проснулся. К полудню, как всегда!» — Агриппина скорчила гримасу и высунула язык своему отражению.

Не обращая внимания на мужа, она присела на стул перед зеркалом. На поверхности орехового дерева лежали черепаховые гребни и серебрянные ножницы, которыми рабыни еженедельно подстригали волосы госпожи, чтобы не раздваивались на концах. Агриппина задумчиво склонила голову вправо, затем — влево. Вытащила гребнем прядь волос из причёски, начесала на лоб и решительно отрезала на уровне бровей. Удовлетворённо улыбнулась. Новая причёска шла ей. Но самое важное: Агриппина поняла, что может распоряжаться собой по собственному усмотрению. Хотя бы начиная с мелочей.

— Хочу пить и по малой нужде! — рявкнул с ложа Агенобарб.

— Арсиноя! — повысив голос, Агриппина позвала рабыню-гречанку.

Неслышно ступая босыми носами, Арсиноя вошла в опочивальню. Опустившись на колени, достала из-под ложа ночной горшок, украшенный золотыми профилями Гнея Домиция Агенобарба. Император Тиберий в своё время издал закон против роскоши. «Мужчинам запрещается носить шёлковые одежды и использовать для частных нужд сосуды из чистого золота или с накладными эмблемами», — гласил этот закон. Но изнеженных патрициев запреты Тиберия не пугали. Ведь не будет же цезарь ходить по домам, проверяя чужие ночные горшки!