Сансара, стр. 18

9

Худо же стал ты спать, Горбунок. В юности лишь дойдешь до кровати, тут же и валишься как подрубленный. Еще не коснулся щекой подушки, а уже там, без видений и снов. Нынче к тебе и сон не идет. Мартовская тяжелая ночь сдавливает тебя, как ошейник. Чтоб стало хоть немного полегче, кличешь приятное воспоминание. Но все, что когда-то бодрило душу, так тесно сплетено с неудачей, что стало опасно к нему притронуться. Женитьба? Господи, пронеси… А все остальное? Ох, остальное… Эта бессонница — неспроста.

Моя московская авантюра, пусть и не вернув равновесия, сильно захватила меня. Я не был своим человеком в столице, иначе был задуман и скроен, но, судя по всему, смена ритмов мне оказалась необходима.

Бугорин был верен закону землячества и еще больше — детской привязанности. Фонд посодействовал — было снято по сходной цене жилье в столице. Олег мне помог наладить быт. Он стал и добрым опекуном, и терпеливым собеседником.

Я был задиристым оппонентом, вносил в общение дух полемики, но он гасил в себе раздражение, старался меня образовать. Вхожий в кремлевские кабинеты, делился последними новостями и приобщал меня к сложной вязи придворных интриг, раздоров и сговоров.

Сотрудничая в Славянском фонде, я, в сущности, не был энтузиастом, фонд оставался лишь местом службы. Бугорин же неустанно подчеркивал, что это не служба, а служение. Однажды я высказал опасение, что вектор направлен в иную сторону и он рискует застрять на обочине. Бугорин насмешливо возразил: такое никогда не случится, он постоянно будет востребован.

Для рыцаря эти слова прозвучали, пожалуй, несколько прагматично — он ощутил это и добавил: славянское дело — его назначение, и состояние души не может быть браком по расчету. Возможно, это было и так, возможно, он себя убедил. Во всяком случае, «дело славянства» было для Бугорина связано — и неразрывно — с делом империи. И он не уставал повторять: «сберечь то, что есть, и вернуть утраченное». Тут не о чем спорить, такая миссия.

— Несите бремя белых, — вздыхал я. — Ты еще не взмок от него?

— Какое это имеет значение? Взмок или нет. Это судьба. Историческая судьба.

И выразительно оскаливался:

— Кубики иначе не лягут.

Эти уколы напоминали, кто его истинный противник. Он все еще единоборствовал с Каплиным. Если и впрямь это было потребностью, то я не случайно ему понадобился. В конце концов, я был тенью Каплина, мне следовало вправить мозги. Что он и делал. Неукоснительно.

Но суть была в его одиночестве. Еще одна мечущаяся по свету, не находящая места душа. Наверно, он чувствовал нашу родственность — не только земляк и призрак отрочества, еще один странник на земле, даром что я, как пес на привязи, весь век просидел в городе Ц. Важно, что я томился и маялся.

Несколько раз я побывал у него. Мои ощущения подтверждались. Супруга Бугорина, рыхлая дама с широким простонародным лицом, присутствовала за столом, но и только. Хорош был и я — неестествен, натужен, больше всего озабочен тем, как бы не показать хозяину, что гость шокирован его выбором.

Впрочем, возможно, в юные годы в ней трепетал какой-то соблазн. Вспомни, говорил я себе, как сам ты вдруг нашел его в Лизе. В молодости все кошки серы, а воображение пламенно. Я еще в городе Ц. отгонял злорадно клубившиеся слухи, что брачный союз помог Олегу быстрей пробежать два важных марша по лестнице, ведущей вверх. В годы стагнации эти толки сладко тревожили земляков, я дал себе слово не обсуждать их.

В отличие от меня Бугорин не был бездетен — наоборот, род его наверняка продлится. Два сына, плечистые наследники с такими же прочными хоботками, учтиво уделили мне время. И, одарив двумя-тремя фразами, решительно ничем не окрашенными, умчались вдаль по своим делам. Как бессемейный человек я обладал обостренным нюхом — домашним очагом и не пахло.

Что же держало меня в Москве, тем более в Фонде славянских культур, кроме мелькания новых лиц, которые приедаются быстро? Еще одно новое лицо. И сколь это ни банально — женское.

Я все о вас, Марианна Арсеньевна. Независимо от воли своей. Голос памяти, ничего не поделаешь. Слышу его, а вижу вас.

С первого раза, с первого взгляда вы удивили меня своим обликом. Эта чрезмерная худоба — не скажешь, что женщине сорок лет. Этот волнующий низкий голос с едва различимой хрипотцой. И угольного цвета глаза с кругами под ними. И бледные щеки — осенняя пора листопада! Вся пластика, манера держаться свидетельствовали о вашей нервности. Мой опыт шептал мне: не приближайся! Но в этих глазах было столько ума — острого, резкого, незаемного. В нем, очевидно, и был секрет вашей таинственной притягательности. В ту же минуту попал на крючок. Так захотелось, чтоб вы и заметили, и оценили — слаб человек!

И — понеслось. Мне стало важно быть с Марианной на равной ноге. Тем более предстояло общаться. В Славянском фонде она занимала неординарное положение. Можно сказать — его лицо (весьма привлекательное лицо), кроме того — незаменима. С легкостью наводит контакты, умеет вести переговоры, отменное знание языков.

Сблизиться с нею было непросто, всегда наготове шипы и колючки. Мне, сколь ни странно, пришло на помощь мое ученичество у Каплина. Марианна Арсеньевна читала и о самом Иване Мартыновиче, и кое-что из его работ. Кстати — о «принципе литоты». Она расспрашивала о нем с растрогавшим меня интересом.

Она мне сказала, что все эти толки о каплинской «эмоциональной истории» набили оскомину и раздражают. Все дело в том, что он понял и помнил: история — это не только прошлое. Думал о том, как она продолжится, и знал, что наука имеет цену, когда умеет предостеречь. Видел направление вектора и относился к тому, что нас ждет, не подпираясь оптимизмом, который автоматически входит в правила хорошего тона. В условия социальной игры. Он человек персональной ответственности. Спросила, любил ли меня учитель.

Хотелось ответить, что так и было, но я удержался от похвальбы. Довольно того, что мы с ним общались. Обычно учеников он не жаловал. Профессор, «бросающий семена», казался ему — я это чувствовал — трагикомическим персонажем.

Она вздохнула:

— Все мы боимся хоть несколько привязаться к кому-то.

Однажды я осторожно спросил ее, как она оказалась в фонде. Она начинала как германистка, ее европейские пристрастия не были особым секретом. Все это не слишком вязалось с грозным бугоринским мессианством.

Марианна Арсеньевна нахмурилась.

— Я зарабатываю на хлеб, — сказала она. — Прошу заметить: женщине это не слишком просто. К тому же — не самой юной женщине.

Потом спросила:

— А вы-то здесь как?

Я ответил, что ставлю эксперимент. Отражаю зеркально каплинский опыт: если он переменил свою жизнь, эмигрировав из Москвы в город Ц., то я совершил такой же прыжок, только в обратном направлении.

— Вы женаты?

— Жена моя так считает.

Она невесело рассмеялась.

Жизнь, насколько я мог понять, поработала над ней основательно. Марианна Арсеньевна умела быть жесткой и напористой. К чему я никак не мог привыкнуть — порой она отпускала словечки, не сопрягаемые ни с ее лексикой, ни с безусловной ее породистостью.

Однажды она развела руками:

— Да, сударь мой, не обессудьте. «В высоком лондонском кругу зовется vulgar». Мать их… видала я. Пожили бы у нас, да и с наше. На будущее прошу прощения.

Тон между нами установился дружеский и вполне доверительный, но знал я о ней обидно мало. Есть дочь, девица лет восемнадцати. Когда не бездельничает, где-то учится. Кто был отец и где он теперь? Об этом она не заговаривала. Связь с дочерью в значительной мере была условной, гордая барышня отстаивала свою суверенность. В какую-то дрянную минуту моя собеседница самую малость приподняла железный занавес, произнесла с брезгливой гримасой:

— Приходит с каким-то облезлым рахитиком, потертым, плешивым, с тощей задницей: «Мама, знакомься, мой бойфренд». Сколько их было, сколько их будет! Дома давно уже не живет.