Жерминаль, стр. 47

Вопрос о браке Поля и Сесили, несомненно, значительно подвинулся вперед; десерт укреплял взаимную симпатию. Тетка так выразительно поглядывала на племянника, что он стал любезен и своею обходительностью снова расположил к себе Грегуаров, перепуганных не на шутку его рассказами о грабеже. Заметив, какое согласие царит между женой и племянником, Энбо на миг почувствовал, что в душе его опять зашевелилось ужасное подозрение: как будто он угадал во взгляде, которым они обменялись, тайное прикосновение. Но его снова успокоила мысль о браке: ведь он устраивается тут, на его глазах.

Когда Ипполит подавал кофе, в столовую вбежала перепуганная горничная.

— Барин, барин, они пришли!

Это были делегаты. Раздалось хлопанье дверей; из соседних комнат как бы донеслось веяние ужаса.

— Проводите их в гостиную, — приказал г-н Энбо.

Гости, сидевшие за столом, с легкой тревогой переглянулись. Наступило молчание. Потом они попытались возобновить прежние шутки: стали прятать по карманам оставшийся сахар, говорили, что надо убрать столовые приборы. Но директор оставался серьезным, и смех мало-помалу прекратился; разговор перешел в шепот. В гостиной между тем раздались тяжелые шаги по ковру — это вошли делегаты.

Госпожа Энбо произнесла вполголоса, обращаясь к мужу:

— Надеюсь, вы допьете кофе?

— Конечно, — ответил тот. — Они подождут!

Он был взволнован и прислушивался к малейшему шуму, делая, однако, вид, что занят только своей чашкой.

Поль и Сесиль встали из-за стола, и он уговорил ее поглядеть в замочную скважину.

— Видите их?

— Да… Толстяк, а за ним двое поменьше.

— Ну как? У них очень гнусные лица?

— Вовсе нет, они вполне приличны.

Господин Энбо вдруг поднялся, заявив, что кофе слишком горячий и он допьет его после. Выходя из комнаты, он приложил палец к губам, советуя быть осторожными. Все снова уселись за стол и молча, не смея пошевельнуться, стали напряженно прислушиваться к грубым мужским голосам, доносившимся из-за дверей.

II

Накануне у Раснера состоялось собрание, на котором Этьен и несколько товарищей избрали делегацию; на следующий день она должна была отправиться к Директору. Когда жена Маэ узнала вечером, что в число делегатов попал ее муж, она пришла в отчаяние и сказала, что он, вероятно, хочет пустить семью по миру. Маэ и сам очень неохотно согласился участвовать в делегации. Оба они понимали всю несправедливость своей нищенской доли, но когда пришла пора действовать, они проявили вековую покорность, со страхом думая о завтрашнем дне и предпочитая гнуть спину, как прежде. Во всех жизненных обстоятельствах Маэ обычно полагался на усмотрение жены, которая всегда умела дать хороший совет. На этот раз он, однако, рассердился, тем более что втайне сам разделял ее опасения.

— Оставь меня в покое, вот что! — сказал он, ложась в постель и поворачиваясь спиной к жене. — Бросить товарищей, — нечего сказать, хорошо! Я исполняю свой долг.

Она тоже легла. Оба молчали. Прошло довольно много времени.

— Ты прав, ступай! — промолвила наконец Маэ. — Только мы пропали, бедный мой старик, это ты знай!

Когда пробило полдень, они позавтракали, так как на час назначили встречу в «Авантаже», откуда делегация должна была тотчас отправиться к Энбо. На завтрак была картошка. Оставался еще кусочек масла, но к нему никто не прикасался: его должно было хватить на бутерброды к ужину.

— Знаешь, мы рассчитываем, что говорить будешь ты, — сказал вдруг Этьен, обращаясь к Маэ.

Тот был поражен и от волнения не мог ничего возразить.

— Нет, это уж слишком! — воскликнула жена. — Идти он должен, я согласна, но я запрещаю ему быть вашим главарем… Почему именно он должен говорить, а не кто-нибудь другой?

Этьен стал доказывать ей со всем пылом своего красноречия, что Маэ — лучший рабочий в шахте, самый любимый, самый уважаемый; его считают наиболее рассудительным. Таким образом, требования углекопов в его устах приобретут решающий вес. Сперва было решено, что говорить будет он, Этьен; но он слишком мало времени проработал в Монсу. Местного старожила скорее послушают. Да что тут долго объяснять: товарищи поручают самому достойному выступить в защиту их интересов. Отказываться он не имеет права, это позорно.

Жена безнадежно махнула рукой.

— Иди, иди, муженек, пропадай за других! В конце концов я согласна!

— Но я не сумею говорить, — пробормотал Маэ. — Я наговорю глупостей.

Этьен, довольный тем, что убедил Маэ, хлопнул его по плечу. — Говори, что чувствуешь, и все будет отлично.

Дед Бессмертный, у которого опухоль на ногах уменьшилась, сидел, набив рот, и слушал, качая головой. Наступило молчание. Когда подавали картошку, дети тихо ели и вели себя очень смирно. Проглотив пищу, старик стал шептать:

— Говори, что вздумается, — все равно будет так, как если бы ты ничего не сказал… Эх, видывал, видывал я на своем веку эти дела! Сорок лет тому назад дирекция нас за дверь выставила, да еще при помощи сабель! Нынче вас, может, и примут, да только ответят вам не больше, чем вот эта стена… Мать честная! Деньги у них есть, и плевать им на все!

Опять наступило молчание. Маэ и Этьен встали из-за стола; все семейство продолжало угрюмо сидеть за пустыми тарелками. Выйдя из дому, Этьен и Маэ зашли за Пьерроном и Леваком, и все четверо направились к Раснеру, куда большими группами прибывали делегаты от поселков. Наконец все двадцать членов делегации оказались в сборе и выработали условия, которые будут предъявлены Компании. Затем отправились в Монсу. По шоссе несся резкий северный ветер. Когда делегаты прибыли, было два часа.

Сперва слуга попросил их подождать и запер дверь у них перед носом. Затем он вернулся, провел рабочих в гостиную и поднял шторы. По комнате разлился слабый дневной свет, смягченный кружевными занавесями. Смущенные углекопы остались одни и не решались сесть. Они надели суконные костюмы, чисто выбрились, пригладили рыжеватые волосы, закрутили усы — все имели весьма опрятный вид. Искоса поглядывая на обстановку, они мяли в руках картузы. Здесь было смешение всех стилей в модном антикварном вкусе: кресла эпохи Генриха II, стулья в стиле Людовика XV, итальянский шкаф XVII столетия, испанская конторка XV века; на камине, в качестве ламбрекена, — покров с алтаря, бахрома старинных церковных облачений на портьерах. Старое золото, блеклые тона старых шелков — все это роскошное убранство, словно в часовне, внушало чувство почтения и некоторый страх. Пушистая шерсть восточных ковров мешала им ступать. Особенно поражала их равномерная теплота духового отопления, которая охватывала тело: по дороге у них обмерзли щеки от ледяного ветра. Прошло минут пять. Эта богатая, уютная комната стесняла их все больше.

Наконец появился г-н Энбо. Его сюртук был застегнут на все пуговицы, по-военному, а в петлице красовалась строгая орденская ленточка. Он заговорил первый.

— А, вот и вы!.. Бунтуете, кажется… — Он спохватился и добавил холодно и вежливо: — Садитесь, я рад буду с вами поговорить.

Углекопы оглянулись, ища, где присесть. Некоторые набрались храбрости и сели; другие, оробев при виде шелковой обивки, предпочли стоять.

Наступило молчание. Г-н Энбо подвинул свое кресло к камину и быстро пересчитал шахтеров, стараясь запомнить их лица. Он увидел Пьеррона, который держался в последнем ряду; затем остановил взгляд на Этьене, сидевшем прямо перед ним.

— Итак, — спросил он, — что скажете?

Он ждал, что заговорит Этьен, но, когда выступил Маэ, был до того поражен, что не удержался и воскликнул:

— Как? Вы, хороший рабочий, всегда такой рассудительный, один из старейших в Монсу? И вся ваша семья работала в шахтах с самого их открытия!.. Эх, нехорошо! Жаль, жаль, что вы во главе недовольных!

Маэ слушал, опустив глаза. Затем он начал говорить, голос его дрожал, и сперва он говорил невнятно:

— Господин директор, товарищи потому и выбрали меня, что я человек спокойный и худого за мною ничего нет. Это и доказывает вам, что дело затеяли не буяны, не сорви-головы, которым только бы беспорядок какой учинить. Мы хотим лишь справедливости; мы не можем больше умирать с голоду; кажется, пора бы уж договориться, чтобы у нас, по крайности, хлеб насущный был.