Нана, стр. 8

2

Наутро, в десять часов, Нана еще спала. Она занимала третий этаж большого нового дома по бульвару Осман, владелец которого имел обыкновение сдавать внаем еще сырые квартиры одиноким дамам, чтобы они их «обживали»

Эту квартиру для Нана снял, уплатив за полгода вперед, богатый купец из Москвы, проживший одну зиму в Париже. Квартира была слишком велика для Нана, поэтому и осталась не обставленной до конца; кричащая роскошь, золоченые консоли и стулья соседствовали с подержанными вещами, купленными у старьевщиков, — столиками из красного дерева, цинкованными канделябрами под флорентийскую» бронзу. В этом угадывалась судьба кокотки, слишком скоро брошенной первым солидным содержателем и снова попавшей в объятия ненадежных любовников, трудные для нее первые шаги на этой стезе, неудачное начало карьеры, которой мешало отсутствие кредита, и угроза выселения из квартиры.

Нана спала, лежа на животе, сжимая руками подушку, зарывшись в нее поблекшим от сна лицом. Спальня и будуар были единственными комнатами, тщательно отделанными местным обойщиком. Сквозь занавеси скользнул луч, осветив мебель палисандрового дерева, штофные обои и кресла, обтянутые дамасским шелком в крупных голубых цветах по серому полю. И вдруг во мгле этой дремлющей комнаты Нана сразу проснулась; она удивилась, ощутив подле себя пустоту. Она взглянула на вторую подушку, лежавшую рядом с ее собственной, где в кружевах еще осталась теплая ямка — след чьей-то головы. И, нащупав у изголовья кнопку электрического звонка, она позвонила.

— Так он ушел? — спросила Нана горничную.

— Да, сударыня, господин Поль ушел минут десять назад… Он не стал вас будить, так как вы устали. Но велел передать, что будет завтра.

С этими словами Зоя — горничная Нана — открыла ставни. В комнату ворвался дневной свет. Черные, как смоль волосы Зои были причесаны на прямой пробор; ее вытянутое вперед свинцово-бледное рябое лицо, с приплюснутым носом, толстыми губами и бегающими черными глазами, смахивало на собачью мордочку.

— Завтра, завтра, — повторила Нана, не совсем еще очнувшись от сна, — а разве завтра его день?

— Да, Дагнэ всегда приходит по средам.

— Да нет же, вспомнила! — воскликнула молодая женщина и села на кровати. — Теперь все по-другому. Я хотела ему сегодня утром сказать… Иначе он столкнется с черномазым. Может получится неприятность!..

— Но, сударыня, вы не предупредили меня, я ведь не знала, — пробормотала Зоя. — Когда вы меняете дни, надо меня предупреждать, чтобы я знала… Так старый скаред теперь назначен не на вторник?

Разговаривая между собой, они совершенно серьезно называли «черномазым» и «старым скаредом» обоих содержателей Нана: коммерсанта из предместья Сен-Дени, человека по натуре весьма расчетливого и валаха, выдававшего себя за графа, который платил очень нерегулярно, причем источник его дохода был весьма сомнительного свойства. Дагнэ приходил на следующий день после «старого скареда», и так как коммерсанту с восьми часов утра полагалось быть у себя «в деле», то молодой человек поджидал на кухне у Зои, пока он уйдет, а затем занимал еще теплое место до десяти часов, после чего сам отправлялся по своим делам. И он и Нана находили, что это очень удобно.

— Ну и ладно, сказала Нана, — я напишу ему после обеда… А если он не получит моего письма, вы его завтра не впустите.

Зоя бесшумно ходила по комнате. Она говорила о вчерашнем успехе Нана. У нее такой талант, она так хорошо пела! Ах, теперь она может быть спокойна!

Нана, опершись локтем о подушку, в ответ только кивала головой. Ее рубашка соскользнула с плеч, по которым рассыпались распущенные волосы.

— Конечно, задумчиво бормотала она, — но пока-то что делать? У меня сегодня будет куча неприятностей… Ну, а консьерж утром не приходил?

Тут разговор принял серьезный характер. Они задолжали за три месяца за квартиру, и хозяин поговаривал об описи имущества. Кроме того, на них обрушилась толпа кредиторов — каретник, белошвейка, портной, угольщик и множество других, которые поочередно каждый день курили на скамеечке в передней; самым страшным был угольщик, он кричал на всю лестницу. Но настоящим горем для Нана был малютка Луизэ, ее ребенок, родившийся, когда ей было шестнадцать лет; она оставила его у кормилицы в деревне, в окрестностях Рамбулье. Чтобы вернуть Луизэ, Нана должна заплатить кормилице триста франков. Последнее свидание с сыном вызвало у Нана прилив материнской нежности, она приходила в отчаяние, что не может осуществить своего замысла, превратившегося в манию, — рассчитаться с кормилицей и поместить мальчика у тетки, г-жи Лера, в Батиньоле, где она могла бы навещать сына, когда ей вздумается.

Горничная осторожно намекнула своей хозяйке, что ей следовало бы рассказать обо всех своих нуждах «старому скареду».

— Да я ему все сказала, — воскликнула Нана, — но он ответил, что ему предстоят крупные срочные платежи. Уж он-то больше своей тысячи франков в месяц не даст ничего… А чернявый засыпался, по-моему, продулся в пух и прах… Ну, а бедняжка Мими и сам очень нуждается в деньгах, падение акций на бирже совсем его разорило, он даже цветов не может мне принести.

Она говорила о Дагнэ. В минуты пробуждения у нее не было тайн от Зои. Та привыкла к подобным признаниям и принимала их с почтительным сочувствием. Но, если госпожа заводит с ней разговор о своих делах, она позволит себе высказать все, что думает. Прежде всего, она очень любит свою хозяйку, ради нее она ушла от г-жи Бланш, а ведь та, видит бог, что угодно бы отдала, лишь бы вернуть ее обратно! Она всегда найдет себе место, ее ведь хорошо знают; но она останется здесь даже при стесненных обстоятельствах, потому что верит в будущее своей госпожи. Наконец Зоя изложила свое мнение: в молодости всегда делаешь глупости, но на этот раз надо быть начеку — ведь мужчины думают только об удовольствиях. О, их немало явится! Барыне стоит лишь слово сказать, чтобы утихомирить кредиторов и добыть деньги.

— Все это не заменяет мне трехсот франков, — повторяла Нана, запустив пальцы в растрепанные волосы. — Мне нужно триста франков сегодня, сейчас. До чего ж обидно, что я не знаю никого, кто мог бы дать триста франков!

Нана старалась найти выход, она хотела послать деньги в Рамбулье с г-жой Лера, которую ждала как раз в это утро. Неудовлетворенная прихоть портила ей вчерашний триумф. Подумать только, что среди всех этих мужчин, которые так рукоплескали ей, не нашлось ни одного, кто принес бы ей пятнадцать луидоров! А потом, она ведь не может принимать от них деньги просто так. Господи, до чего ж она несчастна! И Нана все время вспоминала своего малютку; у него голубые глазки, как у ангелочка, и он так забавно лепечет «мама», что можно помереть со смеху!

В этот момент в передней пронзительно задребезжал электрический звонок. Зоя вернулась и тихо шепнула:

— Какая-то женщина.

Она раз двадцать видела эту женщину, но всегда притворялась, будто не узнает ее и не знает, какое она имеет отношение к дамам, находящимся в затруднительном положении.

— Она сказала мне свое имя… Госпожа Трикон.

— Триконша! — воскликнула Нана. — А ведь я о ней и забыла… Пусть войдет.

Зоя ввела пожилую высокую даму, всеми своими повадками похожую на тех дам-сутяжниц, которые вечно имеют дела с адвокатами. Затем горничная скрылась, бесшумно выскользнув, как змея, — так она уходила всегда, если приходил мужчина. Впрочем, она могла бы остаться. Триконша даже не присела. Разговор между ней и Нана был коротким:

— У меня есть для вас кое-что на сегодня… Хотите?

— Хочу… Сколько?

— Четыреста франков.

— А в котором часу?

— В три… Значит, согласны?

— Согласна.

Триконша тотчас же заговорила о погоде — погода сухая, пройтись будет очень приятно. Ей нужно зайти еще по четырем или пяти адресам. Она ушла, предварительно заглянув в свою маленькую записную книжку. Оставшись одна, Нана почувствовала некоторое облегчение. Легкая дрожь прошла у нее по плечам, и она снова зарылась в теплую постель, нежась, как зябкая, ленивая кошечка. Понемногу глаза ее закрылись, она улыбнулась при мысли о том, как нарядит завтра своего Луизэ; и снова погрузившись в дремоту, в лихорадочный сон, которым она спала всю ночь, она слышала гром аплодисментов, гудевший как продолжительная басовая нота, убаюкивавшая ее усталое тело.