Загадка миллиардера Брынцалова, стр. 59
— Ну как? — требует отчета въедливая, бессонная подружка. — Да ну?! Да ты что?! Ой, как интересно! И какое ты ему слово сказала, после которого он пошел у тебя на поводу? Какое?
— Такое, — отвечаю. — Волшебное.
Подружка моя не из тех, кто будет долго ныть и приставать.
— Ну тогда, — говорит, — ответь мне: он что, действительно способен на что-то серьезное? Он действительно честно разбогател? Он действительно умный-разумный?
— Пока не знаю. Завтра утром у меня второе свидание с ним. Сама горю желанием поскорее заполучить внятные ответы на все вопросы. Иначе б зачем огород городить?
— Эй! А он тебе не заплатит? Хорошие деньги? Что ему стоит-то! Такой богач!
— Не заплатит, — отвечаю.
— Так ты что, бессребреница, как при социализме? А может, влюбилась в него? Может, он теперь твой кумир? Вспомни, сколько баб влюблялось в Горбачева после всех этих маразматических, трясущихся членов Политбюро? А потом в Ельцина? Я знаю, что и в этого «юродивого» Жириновского влюбленные есть. Потому что мужик, своими ногами ходит и руками способе махать! Чего молчишь? Вон как наши девчонки способны влюбляться в одну картинку в телевизоре! Хочешь прочту, что пишут своему кумиру в «Комсомолку»?
— Прочти, — разрешаю.
— «Вадиму Козаченко: „Когда я впервые услышала тебя, то поняла — ты мой навек! Жить без тебя не могу и не хочу, ты — мое единственное „Хочу“. Во сне и наяву я вижу твои глаза, губы, твое сексуальное тело… Никогда не женись, а то на земле еще одно разбитое сердце. Маргарита Горбачева, 18 лет, г. Ухта“. Или вот тебе на: „Владимиру Преснякову. Со мной просто начинается истерика, когда я вижу его по телевизору. Когда я смотрю на него, я утопаю в бездне его красивых глаз. Мне хочется трогать его красивую бородку и целовать его нежные губы… Анна Аврах, г. Казань“. Может, и у твоего Брынцалова золотые часы с бриллиантами от одиночества?
— А кто его знает, — говорю. — Обещаю еще раз: все разведданные, которые раздобуду, в первую очередь сообщу тебе.
На том и порешили. Я вставила в диктофон новую кассету, чтобы рано утром не суетиться и во всеоружии предстать перед Владимиром Алексеевичем, набросала в блокноте вопросы. Потом достала одно из писем, которые получила от пресс-секретаря Александра Толмачева, и прочла одно из многих-многих-многих писем, что слали мужчины и женщины, подростки и юноши, здоровые и больные со всех концов России и СНГ:
«Здравствуйте, уважаемый Владимир Алексеевич!
Пожалуйста, прочитайте мое письмо. Я — ученик, кончаю 11-й класс. Хочу поступить в институт. Уважаемый Владимир Алексеевич, я очень мечтаю о машине «ВАЗ-21099». Я знаю, что вы очень богаты и ничего не стоит купить машину. Мои родители: отец работает в школе, преподает уроки, а мама нигде не работает. Отцу не дают зарплату уже четыре месяца. Так что ничего у меня хорошего в жизни нет. Пожалуйста, купите мне эту машину. Мне не к кому обратиться, а вы мне нравитесь, потому что вы не такой как все. Владимир Алексеевич, купите, пожалуйста, мне машину, я долго мечтаю о ней… Все эти дни я буду ждать день и ночь вашего письма и надеяться на вашу доброту. Извините, пожалуйста. Я скажу, что выиграл в лотерею. Я всем буду говорить, какой вы добрый и только вы можете сделать людей счастливыми. Извините. И еще раз извините. Владимир И…»
Так. Очень интересно узнать: и впрямь очень добрый человек миллиардер В.А. Брынцалов или… У кого спросить? У него? Или у его пресс-секретаря? Вписала в блокнот: «О доброте. Как с этим? Получил ли Владимир И. из Мордовии вожделенный „ВАЗ-21099“?
ТАЙНА ОТРУБЛЕННОГО ПАЛЬЦА
Опять сижу на диване в приемной В.А. Брынцалова. В телевизоре опять видна безлюдная прихожая и стеклянная дверь-стена.
— Уже выехал! Едет! — радует меня улыбчивая секретарша Инна. — Он ведь из Салтыковки сейчас, с дачи.
Рядом со мной присаживается хорошо отглаженный, отменно расчесанный мужичок, пахнущий в полном соответствии с требованиями сегодняшнего дня хорошим мужским парфюмом. В руках у него кейс. Стало быть, на прием к Самому. И, видимо, впервые в незнакомой обстановке — исподтишка изучает окрестности. И тихонько, полуобернувшись и словно бы в пространство сообщает со сдержанным удивлением:
— Айвазовский! Подлинник!
Что от него и требовалось в общем-то согласно намерениям здешнего Королевского Двора.
Я, конечно, поддакнула соседу по дивану:
— Да, да, подлинник…
Однако — вот ведь незадача — не набиралось в душе ни удивления, ни изумления, ни восторга. В свое время довелось бродить по залам Зимнего дворца и Версаля — так чего уж там. А мысль, что картина Айвазовского стала собственностью частного лица… Ну стала и стала. Теперь это сплошь и рядом. Буднее дело…
— Сколько же денег за нее уплачено! — не унимается мой сосед с кейсом и ровнехонько, по линеечке, подбритыми полубачками. — Глядите, вон в углу подпись!
Гляжу, вижу — подпись, потускневшая от времени, как и море, изображенное на картине — символе агромадного богатства Хозяина…
Но оттого ли, что я за свою жизнь много чего повидала, оценивала и переоценивала, или оттого, что — женщина, совсем иное видится мне в ту минуту, совсем, вроде, необязательное вблизи сияющих-сверкающих миллиардов В.А. Брынцалова, которого лихие газетчики называют даже Императором, а принадлежащий ему фармацевтический гигант «Ферейн» — Империей. Мне видится окраинная улица шестидесятых и место за сараями, где собиралась вся окрестная «шпана», как называли хулиганистых подростков тетеньки и бабушки. Эта «шпана» не только била в «пристеночек», пела блатную «Мурку», мечтала о металлической «фиксе», как у взрослых ухарей-парней, но играла в карты на «шелдыря», на денежку, на «подставь ножку первому встречному». Там же, среди этих забубенных голодранцев, формировались «отряды», способные обворовывать чужие сады-огороды, «подтыривать» что плохо лежит на рынке. Там «взросляк», отбарабанивший свое в тюрьмах и колониях, учил малолеток верить, что только забубенная воровская жизнь вне закона достойна настоящих людей, а «пашут», то есть нормально работают на заводах и фабриках или еще где, — дураки, они же «мужики». Вечерами оттуда, из-за сараев, неслось пение с подсвистом мальчишеских голосов:
Тюремная романтика проявлялась на этой окраине, где кучковалось много полупьяного народа, всякого рода голытьбы, и в том, чтобы, не дрогнув, снести жуткий процесс нанесения татуировки с помощью подручных средств…
И попробуй, пренебреги ты, к примеру, тринадцатилетний, неписаными законами этой прирыночной окраины! Попробуй жить сам по себе! Попробуй отказаться «идти на дело» и засесть с умными книгами под кустом! Не только осмеют, но и изведут! Проходу не дадут! Станут изгаляться со всей жестокостью, на какую только способы звероваться дети улицы, воспитанные на матерных окриках и пинках своих родителей, измученных нищетой и болезнями.
И вот что мне конкретно вспомнилось, пока глава Империи «Ферейн» мчал на своем «мерседесе» из Салтыковки в офис, где поблескивала рама антикварного Айвазовского, — паренек по имени Слава, тринадцати лет, с той, моей окраины. Как его били-колотили все, кому не лень, потому еще, что и отца у него не было — умер от туберкулеза в ближнем госпитале, а была только мать — учительница, эвакуированная из Ленинграда, женщина молчаливая, вежливая, интеллигентная, в заштопанных тапках на босу ногу.
Слава был виноват в глазах бесшабашных, беспривязных пацанов уже тем, что явно предпочитал тюремному будущему математику, и вот ведь какой наглец — каждый день ходил в школу и учился отлично. Сколько же раз он возвращался домой в синяках и крови! Сколько раз его заплаканная мать ходила к сараям и пробовала увещевать малолетних злыдней, которые в ответ молчали угрюмо и неподкупно.
— Мальчики! — взывала бедная женщина. — Оставьте в покое моего сына! Стыдно так третировать всей ватагой одного! Не по-мужски!