Обратный адрес, стр. 26

Чёрный, небритый Ашот ковырялся под крышкой капота. Мазутные штаны обвисли, и модная рубаха навыпуск была уже порядочно захватана. Муж, называется.

— Куда путь держишь? — спросил Федор, подходя. — Может, подкинул бы? К станции?

Ашот обернулся, кепку поправил.

— Нет, брат, я нынче — удобрения возить. Агронома вот поджидаю. Новый агроном у нас, завтракает… А ты что, уезжаешь, что ли?

— Да вот, решил.

— Что ж в станице-то не живётся? И дом у тебя…

Ашот подчеркнул свой горбатый нос мазутом и полез в карман за папиросами. Вытряхнул и Федору тонкую гильзу «Ракеты».

— Это, брат, не жизнь, а перекати-поле, — сказал Ашот.

— Делать тут нечего, — хмуро буркнул Федор.

— Да бро-ось! Трепотня! — возразил Ашот, и ноздри раздулись, выпуская дым. — Ты как, на тракторе соображаешь? А то у нас механизированный полив в этом году, на тракторном приводе. Старик в лепёшку разбивается, трактористов нету. Сможешь?

— Да ну! Ещё не хватало!

Он сболтнул эти слова почти бессознательно, по привычке противоречить, и вдруг спохватился. Чего сболтнул, зачем? Разве в работе дело?

Ашот нахмурился, с маху захлопнул крышку капота, натянул защёлку.

— Это, конечно, кому как, — вздохнул он на крепкой затяжке. — Вообще-то, конечно, есть три способа прожить…

— А-а, брось!

— Кроме шуток. Первый — работать, второй — воровать.

— Валяй уж и третий…

— Третий — это не для тебя. Мордой не вышел.

— Чего-о?

— Третий способ — активно любить начальство, — без всякого энтузиазма сообщил Ашот.

— Ох и дурацкие ж эти ваши анекдоты! — озлился Федор.

— Ну да. Потому что их не у нас выдумывают, — очень живо согласился Ашот.

Федор сплюнул и, подхватив лёгкий чемодан, зашагал прочь. Хватит; наговорился досыта. Языкастый, дьявол!

А машина на этот раз в ту сторону не идёт, хотя бортовые знаки у неё навыворот, вроде как туда и обратно. Написано одно, а получается другое. Не верь глазам своим…

Полив на тракторном приводе, говорит. Трактором хотел испытать! Да на тракторе этом и уметь-то нечего. Тем более, если он будет на стационаре тарахтеть. Одна муфта сцепления и коробка передач — всего и дел: два рычага. С завязанными глазами можно управляться. Ещё, конечно, насос — огромный такой пульверизатор с выбросом на сотню метров.

Механизированный полив…

Тугая струя воды бьёт из патрубка в голубую, знойную высоту и разворачивается там радужной аркой, шумит над зелёными плантациями освежающим, полосатым дождём.

Листья окрепшей рассады дрожат, и колышутся, и прижимаются к земле под напором водяных струй. А когда пройдёт полоса дождя, на светло-зелёных листьях лежат тяжёлые, дымчатые и чуть приплюснутые капли, каждая с перламутровую пуговицу. Лежат и чуть вздрагивают, черти! Загляденье!

А кругом — горы, зелёные увалы.

Плохо, конечно, что они обворовали станицу солнцем, да ведь не сдвинешь их, можно и с горами жить, чёрт с ними. Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе…

Шёл Федор понуро, сутулясь, и будто слышал за спиной дружный шум дождя, и чуял над головой ту семицветную радугу, оглянуться боялся.

Как в сказке — иди, не оглядывайся!

Знал ведь человек, что никакой радуги в эту минуту не было над головой, но оглядка сама по себе могла вернуть его в станицу…

Ах, чёрт! И чего он сболтнул по глупой привычке? Разве в работе дело?

16

Теперь кладка висела над водой по-летнему высоко, и концы её прочно опирались на обсохшие берега. Во всяком случае, не требовалось прыгать в разгулявшуюся воду и вообще рисковать здоровьем, как в тот первый день. Но переходил её Федор на этот раз неуверенно, вяло и раздумчиво, будто решал трудную задачу: переходить на тот берег или не переходить?

Берег тот лежал в десяти шагах, тропа извилисто и круто взбегала в кустарники. И где-то там, за вырубками, у Семи братьев — развилка. Постоянно снующие машины. Голосуй, и тряский кузов понесёт тебя навстречу ветру, в неизведанные просторы, туда, где тебя ещё никто не знает…

В общем, все это здорово. Все пути в жизни открыты, и романтики хоть отбавляй. Кабы ещё на душе не скребли кошки, то жил бы и радовался…

Издали увидел буровую вышку и усмехнулся. Зачем он туда ходил с пьяных глаз? Работу, что ли, искал? Это бывает. Зимой, в сорокаградусный мороз, все хочется сенца накосить где-нибудь на солнечной, зелёной луговине, а летом, в самую жару, снег покидать лопатой, тропинки почистить…

На прощанье ещё качнулся на провисшем бревне, ногу задрал, словно цирковой канатоходец, и оглянулся с непрошеной грустью на омуток у мельничного заплота. Там из-за кустиков торчала хворостина с леской, а рыбака не видно было.

Может, Федька примостился на хорошем месте?

Шевельнулось тайное желание вернуться, напоследок притронуться к мальчишке, но Федор будто испугался чего-то. Натянул поплотнее козырёк, кинулся через реку. Торопливо, как вор, побежал вверх по откосу. И не оглядывался до самой развилки.

Семь братьев, обнявшись ветками, шелестели басовито на ветру, серебрились мучнистой изнанкой листвы. Федор остановился в прохладной тени, прижался спиной к штакетной оградке у братской могилы, налаживая дыхание. Сердце колотилось часто и болезненно.

По дороге удалялась грузовая машина, за нею бежало лёгкое облачко пыли. Федор пожалел, что не вышел сюда минутой раньше, присел на уголок чемодана и стал ждать.

Попутных машин не было. К станице время от времени пылили грузовики — с удобрениями и сельповскими товарами, а в обратном направлении пролетела только одна легковая «Волга» — ей сигналить бесполезно.

Он ждал и час, и два, искурил полпачки папирос. Окурки веером лежали у ног, на траве. Федор тупо смотрел на них, раздумывая, как быть дальше. Весной в первой половине дня все машины идут из центра к станицам с запчастями, химикатами и директивами. Там они перестоят самую жару около чайной, и ждать их можно только к вечеру. Другое дело осенью, тогда на здешних дорогах настоящее столпотворение — сельскую продукцию везут к городам, и машин сколько угодно. Как он этого раньше-то не сообразил?

Солнце поднялось выше, убавило тени. Федор перекочевал под деревья, разлёгся на траве. Упрямо посматривал вдоль дороги, но попуток не было.

Пастух перегнал стадо коров через дорогу, подошёл закурить. Поговорили о дорожных неприятностях, пастух сдвинул потный треух на затылок, сказал с безнадёжностью в голосе:

— Это теперь к вечеру… Самая жара! — и побежал заворачивать отбившихся коров, волоча за собою тяжёлый, негнущийся кнут.

Когда подошло время обеда, Федор потрогал в кармане пирожки и, пораздумав, решил идти обратно в станицу. Переждать время где-нибудь в прохладном уголке, за кружкой пива. Но тут затрещали ближние кусты и на прогалину выбрался человек с двумя вязанками хвороста. Он сбросил их рядком около Федора, трудно разогнул спину и надолго засмотрелся на парня. Глаза были хотя и жмуристые, но живые и весёлые, не очень подходившие к старому, морщинистому лицу.

— Никак Матвея Чегодаева Федька? — спросил старик с видимым интересом и даже согнулся, всматриваясь. — Тоже, значит, домой прибыл? А я-то смотрю, что-то сильно знакомое! Я-то тебя ещё вот таким помню. Ну, брат, ты здоров стал, в отца!

Старику было уже за шестьдесят, а одет он чистенько и аккуратно, не по-старинному, и выговор книжный, с твёрдостью. Тоже что-то знакомое, только не вспомнишь сразу, кто такой. Федор рассматривал его белую в полоску рубаху и дешёвые, но хорошо выглаженные брюки с ремешком, новые парусиновые полуботинки скороходовского качества и моргал рассеянно.

Старик присел на вязанку, отдышался.

— Корнея Упорникова забыл, что ли? Я же вам с матерью бедарку ладил. В войну.

Ухналь!

Как же забыть Корнюшку Ухналя! Его уже лет пятнадцать в станице не было, а все помнили, разные байки про него рассказывали.