Прогулка под луной, стр. 45
В магазине он тоже молчал, возил за ней тележку, куда она складывала гречку, рис, макароны, консервы, пакеты с манкой, горох, корм для собаки. У самой кассы он добавил в тележку коробку конфет, торт с орехами и четыре шоколадки.
Молча погрузили все это хозяйство в багажник. Поехали. Едва выехали из райцентра, Зверев свернул к речке.
— Вы не возражаете, если я помою машину?
— Мойте.
Девушка безропотно спустилась к самой воде, устроилась на склоне среди травы.
«Уж больно она сговорчива сегодня. К чему бы это?» Зверев два раза плеснул на машину, наскоро потер тряпкой. Собственно, машину он мог бы помыть и дома, у Зотовых. Да и что ее мыть, если сейчас на дороге она мигом примет прежний вид? Он бросил это занятие и подошел к Маше. Устроился неподалеку. Предложил сигареты.
— Я не курю, — отозвалась она не оборачиваясь.
— Неужели?
— Вы опять хотите меня обидеть? — Маша посмотрела на него в упор. Из-под темных бровей на него плеснули два синих огня.
Он все время ляпнет невпопад. В его планы не входило обижать ее. Тем более этот лимонно-конфетный запах просто обезоруживал.
— Ни в коем случае, — ответил Денис и отодвинулся. Чтобы на нее не летел дым. — Но сами посудите: тот автопортрет, который вы мне рисуете, никак не вписывается в рамки сегодняшнего дня.
— Я вам ничего не рисую.
— Ну, я сам себе рисую. Это все равно. Вы молодая образованная девушка. Отказываетесь от блестящей партии ради чужого ребенка… подбираете на улице чужую полудохлую собаку. Самоотверженно ухаживаете за тем и за другим. Вас не заботят мужчины. Хотя здесь, в лесу, какие мужчины, понятно…
Маша отвернулась. Зверев запнулся и все же продолжил:
— Хотя я зря про мужчин. Возможно, я задел вашу душевную рану?
— Да ладно, чего уж там. — Девушка усмехнулась. — Вы, Денис, насколько я поняла, не сентиментальны?
— Нет. Но вы — да, — с готовностью ответил он.
— Такое ощущение, что вы не спускали с меня глаз все это время.
— Да это было ни к чему. Ваши добродетели бегут впереди вас. Взять хотя бы вашу скромность. Ведь коса — это признак девичьей скромности, кажется, так? И теперь еще открытие: вы не курите. По-моему, более совершенной быть невозможно.
Кажется, его занесло. Он определенно не умеет разговаривать с женщинами. Собирался говорить о дочери, а несет всякую чушь. Скорее всего девушка сейчас встанет и пойдет в машину. Олух. Зверев ругал себя, а Маша продолжала сидеть и смотреть на воду. И он вдруг поймал себя на мысли, что тоже не хочет уходить. Он хочет разговаривать с ней, слушать ее голос, смотреть на ямочку у локтя.
— Моя дочь очень привязана к вам, Маша.
— Я знаю. Это взаимно.
— Но меня беспокоит одно обстоятельство… даже не знаю, как все это…
— Она предложила вам жениться на мне? Зверев бросил на девушку короткий взгляд:
— Откуда вы знаете?
— Она мне предложила то же самое. Зверев присвистнул.
— И… что вы… Я имею в виду, что-то надо делать…
— Сегодня вечером я уеду.
— Что?
Зверев с минуту молча смотрел на Машу, потом отвернулся к реке. Почему-то этот вариант даже не пришел ему в голову. Зачем же сразу уезжать? Может, можно придумать что-нибудь другое? Девушка продолжала:
— И вы уедете следом. Смена места развлечет ее, и она забудет свою идею. Не сразу, но забудет. Отвыкнет.
Зверев подумал: «Она уговаривает меня как ребенка».
Маше, видимо, тоже пришла в голову подобная мысль, и она замолчала.
Через несколько минут он отозвался. Голос его был усталый и опустошенный.
Он сказал:
— Да, пожалуй, вы правы. Так будет лучше. Поднялся и подал ей руку. Ее ладонь была мягкой и прохладной. И он не выпустил ее пальцев, пока они шли к машине. В салоне Маша спросила, будто спохватилась:
— А с кем вы будете ее оставлять, когда уйдете в море?
— С бабушкой. У нее есть бабушка, моя мать.
— Это хорошо.
Оставшуюся дорогу они не проронили ни слова.
Глава 19
Вечером Зверев отвез Машу на вокзал. Два с половиной часа провели они в кассовом зале, пытаясь купить билет на проходящий поезд. Настроение было не из лучших.
Как там у Экзюпери? «Ты в ответе за тех, кого приручил…» Оставить пришлось не только Альку, но и Шейлу. Если бы девочка закатила истерику, ревела, кричала, наверное, было бы легче. По крайней мере у Маши был бы повод разозлиться, прикрикнуть строго. Но все сложилось иначе.
Алька стояла у окна, прислонившись спиной к стене, выставив вперед правую коленку, и исподлобья наблюдала, как Маша собирает вещи.
Она не проронила ни слова и тогда, когда Маша опустилась перед ней на корточки и попыталась найти подходящие слова. О том, что Алька сможет приезжать к ней на каникулы. Что теперь она вдоволь накупается в Черном море. Что, возможно, поплывет с отцом в дальние страны. Что, в конце концов, Маша сама когда-нибудь сможет приехать к ним в отпуск. Алька оставалась безмолвной. Только по щеке, оставляя мокрую дорожку, ползла очередная прозрачная горошина.
Это невыносимо…
Маша покидала свою обувь в большой пакет и села на кровать. Что нужно сказать? Все мудрые слова улетучились. Ау, где вы, Макаренки и Сухомлинские? Научите!
Вдруг хриплое и сердитое, чтобы спрятать боль:
— А Шейлу ты тоже увезешь?
— Нет. Конечно, нет. Пусть она останется с тобой. А когда вы поедете домой, повезете ее на заднем сиденье машины. Не забудьте купить ей корм.
При этих словах маленькая фигурка отделилась от стены. Алька что-то схватила со стола и быстро сунула в Машину сумку. Маша заметила: обезьянка. Она чуть не оставила их подарок…
Там, где, как говорится, располагается душа, жгло как огнем.
Вечером Маша простилась у двора со всеми, кроме Альки. Та спряталась вместе с Шейлой. Денис хотел пойти поискать, но Маша остановила. Так будет лучше. Они уже простились. Долгие проводы — лишние слезы.
…Теперь, дожидаясь проходящего поезда, который должен прибыть в полночь, они сидели в машине на привокзальной площади. Разговаривали. Вернее, говорил один Денис, Маша молчала и чувствовала, что он понимает это ее молчание. Денис рассказывал ей об Индии, расписывал тамошнюю жару и причуды местных торговцев. Она слушала вполуха. Больше смотрела.
Нормальный мужик. Никакой он, конечно, не маньяк, не проходимец, не алкоголик. Когда он вот так говорит, не пытаясь вызвать симпатию или антипатию, лицо его озаряется внутренним светом, а серые глаза напоминают пепел костра — с искрами неожиданно вспыхивающих углей. Наверное, в них отражались огни привокзальной площади, вот и весь фокус. И все же Маша впервые посмотрела на Зверева иначе, чем всегда. Он говорил с ней так, как говорят со случайным попутчиком. Знал, что поезд увезет ее навсегда и их пути разойдутся. Вдруг острая пронзительная тоска взяла за горло, и Маша отвернулась. Объявили прибытие московского поезда. Зверев повесил на плечо Машину сумку, она взяла пакет с обувью. Вышли к поезду.
В вагоне спали. Подслеповато щурился глаз ночника.
Денис поставил сумки в купе и немного растерянно глянул на Машу. Она вышла в тамбур проводить его. , После ничего не значащих фраз, когда Зверев уже стоял на перроне, а проводница собиралась закрыть дверь, он вдруг прыгнул на подножку, поймал Машину руку и, глядя прямо в глаза, выпалил:
— Маша, простите меня!
Проводница, видимо, привыкшая к подобным сценам, отошла в глубь тамбура.
— За что?
— Вы знаете за что. Я был не прав. Вы — редкая женщина, Маша. Будьте счастливы!
Он спрыгнул на ходу. Поезд набрал скорость, оставив одинокую фигуру на перроне, а Маша все стояла в тамбуре, глядя в мелькающую за окном ночь.
Вернувшись в купе, она разобрала постель, но спать не легла — села поверх одеяла.
Вот и все… Еще раз ее жизнь делает крутой поворот… А что там за поворотом? Мысли не хотели покинуть разгоряченную голову — все роились беспокойной стаей мух. Она легла, но задремала только часа через два и сквозь редкий, как паутина, непрочный сон слышала, как колеса настукивают назойливо-ритмично: