Остров Буян, стр. 105

Бабка Ариша сразу всем сердцем поверила в великую правду восставшего города, и, когда во Всегородней земской избе выборные «ото всяких людей» приступили к составлению челобитья царю и толпа горожан собралась у дверей Всегородней избы, чтобы узнать новости, она первая поощрила Истому:

– Иди-ка, иди! Да послухай, как нашу сиротску правду к царю-то пишут. Вот клюшки твои, ступай! Что попусту дома сидишь! Весь город на площади…

Несмотря на метель, народ толпился у Земской избы. Изредка то один, то другой из выборных показывался в дверях. Разбившиеся на кучки посадские тотчас обступали крыльцо и расспрашивали, о чем говорят выборные. И под снежной метелью, сняв шапку перед народом, подставляя под свежий ветер голову, усталую от непривычных мудреных споров и духоты, с крыльца Всегородней или взобравшись на дощан, выборный рассказывал народу о составлении челобитья.

Истома в толпе встретился с Кузей.

– Дядя Истома, ты, чай, измаялся стоять тут! Давай на дощан подсажу! – предложил он.

С дощана было видно всю площадь, но ветер кружил охапки колючего снега, бросал их в лицо, сыпал за ворот, и Истома попросил одного из знакомцев помочь ему снова слезть вниз. Собравшиеся у самой избы дали ему местечко на крыльце Всегородней.

Прохор Коза вышел из Земской избы, отирая варежкой пот с лица. За ним столбом подымался пар из неплотно притворенной двери, за которой слышалось множество голосов.

– Что, Прохор, ай веничка ищешь? Какова банька топлена? – пошутили в толпе.

– Банно парево кости не ломит! – откликнулся Прохор на шутку.

– Будя попусту барабошить! – степенно остановил зубоскалов стрелецкий десятник Соснин, знакомец Козы, и спросил: – Сказывай, Прохор, ладом: чего там?

– Здоров, Тимоша! – поклонился Коза Соснину. – А что ладом скажешь, когда все неладом идет! Обрали нас двести, посадили вместе. Сидим-то мы вкупе, а смотрим врозь!

– Кто с кем сварится, Прохор?

– От веку свара одна: посадским с дворянами не поладить. Не хотят писать на Собакина. Сказывают – все обиды от Емельянова, а воевода, мол, государем посажен. На него-де писать челобитье – то государю будет обида…

– Своек-то свойку и лежа поможет! – крикнули из толпы. – А посадские что на отповедь?

– Мошницын-кузнец с дворянином Чиркиным в бороды уцепились, поп рознял…

Шум из-за двери послышался громче прежнего.

Прохор нырнул обратно в избу. Народ у крыльца оживленно загомонил, обсуждая разногласия выборных, как вдруг снова дверь распахнулась и, словно бомба из пушки, потный, встрепанный, в распахнутой лисьей шубе выскочил на крыльцо дворянин Сумороцкий.

– Хамье! Холопишки! Нечестивцы, гилевщики! Не сидеть нам, дворянам, в нечистом вашем соборе! Тьфу вам, окаянным! Тьфу! Тьфу!

Дворянин трижды плюнул на порог Всегородней и через ступеньку пустился с высокой лесенки вниз, на площадь.

– Эй, бороду оплевал себе, дворянин! – крикнули из толпы Сумороцкому.

Народ пропустил его.

Дворяне Чиркин и Вельяминов выскочили за ним.

– Иван Кузьмич! Иван Кузьмич! – звали они.

– А ну-ка, дворяне, за ним в бежки!

– А ну-ка, кто прытче! – насмешливо поддразнивали в народе.

…Истома пришел домой уже в сумерки.

– Заставили богу молиться, а он уж лоб весь вдребезги! – ворчала бабка, собирая Истоме еду. – Куды ж ты до вечара?

– Как люди, – отогреваясь у печи, ответил Истома. – Никто по домам не шел. Стоим в снегу по колено да ждем, а чего ждем, не ведаем…

Поставив миску со щами, старуха села напротив него на скамью и проникновенно слушала пересказ событий и споров.

– Гаврила Левонтьич, хлебник, сказывал – завтра на Федора Емельянова станут писать государю. Какие обиды кто ведает, все соберут к челобитью, – заключил Истома.

– Слава Иисусу Христу, пришло наше время! – воскликнула бабка.

– У попа пироги пекут, а ты духом печным не нарадуешься! – с насмешкой сказал Истома.

С утра отправилась бабка к обедне, по привычке в Пароменскую церковь, где был у нее любимый уголок, любимые иконы святых, с которыми говорила она по-свойски, попросту, не стесняясь.

Выйдя из церкви и встретившись с попадьей, бабка Ариша в том же восторге и ей поведала свою радостную уверенность в божьей заботе о бедняках.

– Не даст господь никому загинуть без правды, в душевном ропоте. Послал меньшим милость! – воскликнула она.

– Грех тебе! – строго прикрикнула попадья. – Стара ты для радости гилевской. Что тебе в нечестивом их ликовании! Воеводу от дела согнали, лучших людей разоряют, самого владыку Макария, боже спаси, из крестного хода со срамом прогнали. Кому же то ликование, окроме бесов!

– Ты б, попадья, не брехала! Гляди, перед городом на дощане бы не стать к ответу! – внезапно пригрозила ей бабка, словно сама она была властна поставить попадью на дощан. – Разоритель и враг человеков, сам Федор бежал от народа. Стало, есть божья правда на свете! – твердила старуха. – Слыхала ты, попадья, в Земской избе челобитьице пишут к царю, чтобы все по правде соделать. Всяких чинов люди держат совет, и всяк пишет правду свою к государю, кому об чем надобно!..

Не сообщив о своих намерениях никому, бабка приоделась, как только могла, и отправилась во Всегороднюю избу.

У крыльца Всегородней опять толпился народ.

Смело проталкивалась бабка через толпу, важно взошла она на крыльцо, решительно распахнула дверь и прошла в просторную «соборную» горницу.

– Тебе чего, бабка? Нельзя сюда, – остановил ее молодой подьячий у дверей, удержав за полу.

– Кому бабка, а тебе Арина Лукинишна! Постарше люди и те величают! – гордо оборвала бабка и, выдернув полу, прошла мимо подьячего в горницу.

Выборные оглянулись на нее, оставив свои дела.

– Тебе чего, Арина Лукинишна? – спросил хлебник Гаврила, как-то оказавшийся заводилой среди посадских выборных.

– Правду мою посадскую к царю написать, – громко сказала бабка. – Федька Омельянов, мужа моего разоритель, из города ускочил, а добро свое тут покинул. Вот вы, господа, и пишите к царю – кого неправдами разорил разбойник, тому бы сполна все добро воротить. А моего разоренья на семьдесят восемь рублев по Москве исхожено. А воротить, мол, мне мужнюю рыбну лавку… Так и пишите к царю.