Нострадамус, стр. 57

— Ни черта! Хоть бы какой богатей попался под руку! Нет, почтенные горожане стали жадными и хитрыми, как лисы! Правда, наш король Генрих II и его преданный слуга Сент-Андре выжали из них последние соки… Ну, и пришлось мне возвращаться несолоно хлебавши… Но как-то вдруг я увидел двоих… И пошел за ними… Они приблизились к особняку великого прево Роншероля…

— Дрянное местечко! Там не поживишься!

— Так я себе и сказал. Если бы я попробовал хоть пальцем их тронуть, эти болваны завизжали бы, как недорезанные поросята, и вся охрана великого прево набросилась бы на меня! А они были богатенькие, эти сучьи дети! Когда выглянула луна, я увидел эфесы их шпаг. И черт меня побери совсем, если там, на этих эфесах, бриллиантов было меньше, чем на пару тысяч экю!

— И ты дал им уйти! — завопил Корподьябль.

— Погоди, — остановил его Страпафар. — Я еще не все рассказал. Назавтра я снова вышел поохотиться, поискать хоть что-нибудь, как брошенный пес на помойке. Опять ничего! И вдруг я подумал: а если опять прогуляться около дома великого прево — посмотреть, что там делается? И кого же я там увидел? Двух моих паршивцев!

— Что — с теми же камешками на шпагах?

— С теми, с теми, а как же! И вчера — то же самое, один к одному! Эти двое красавчиков с бриллиантами — опять тут как тут! Что они там делают? Зачем приходят каждый день? Чего ищут? Кто они такие? Хотя это, прямо скажем, мне все равно. Меня волнует только одно, братцы: нет никаких причин думать, что, если они привыкли гулять там по вечерам, они не явятся туда сегодня в тот же час, а именно — ближе к полуночи. Что вы на это скажете?

Пробило одиннадцать. Тринкмаль вместо ответа вскочил с устрашающим выражением лица, нацепил, как ожерелье, четки, которые надевал на себя всегда, когда шел на трудное дело, и вооружился длинной шпагой. Что до Корподьябля, то он, закончив полировать свой кинжал, становившийся, когда окажется в его руке, весьма грозным оружием, встал. Буракана пришлось трясти так, что у него чуть не отвалилась голова, но он все-таки продрал глаза. Тогда его быстренько ввели в курс дела, и он, в свою очередь, вооружился.

Затем четверо разбойников выбрались на улицу, проскочили мост Нотр-Дам и двинулись в сторону дома великого прево.

— Стоп! Тихо! — приказал Страпафар, который, поскольку именно ему первому пришла в голову блестящая мысль, естественным образом стал капитаном маленького отряда. — Тихо, говорю, черт вас побери!

И указал сообщникам на двух мужчин, шедших чуть впереди. Их силуэты четко рисовались на побледневшем в лунном свете небе.

Разбойники крались следом за ними, их поведение разом изменилось, беззаботные лица приобрели хищное выражение, они преследовали добычу точь-в-точь как волки, вышедшие на охоту. Неизвестные богачи остановились прямо под окном дома великого прево — под освещенным окном.

— Внимание! — скомандовал Страпафар. — Готовсь!

Они приготовились к прыжку… В этот момент из одной из узких улочек показались три человека — молчаливых, тоже очень напоминавших хищников, готовых наброситься на добычу… За этими тремя — неожиданно еще двое… Четверо бандитов решили переждать: вдруг все эти ночные охотники окажутся просто запоздалыми прохожими… Но внезапно из другого проулка высыпали еще пятеро, потом еще трое!

— Проклятие! — проворчал Тринкмаль.

— Ба! — отозвался Буракан. — Давайте все-таки нападем… Лучше погибнуть в драке, чем подохнуть с голоду!

II. Страсть Роншероля

Почти в то же самое мгновение, когда Страпафар, Тринкмаль, Корподьябль и Буракан держали совет в чердачном убежище дома на улице Каландр, чему мы были свидетелями, в ту самую комнату, освещенное окно которой разбойники видели чуть позже, вошел господин великий прево.

Как всегда по вечерам, барон Гаэтан де Роншероль только что закончил свой обход intra et extra mures note 42. Проверив двор и дом, он убедился, что везде расставлены караулы, что часовые помнят свою задачу, а обойдя все коридоры и все лестницы, примыкающие к комнатам Флоризы, — что повсюду хватает охраны. Выйдя за ворота своего особняка, барон в тысячный раз осмотрел все подступы к дому и в тысячный раз понял: невозможно проникнуть туда незаметно. Проделав все это, он успокоился и, опять-таки так, как делал это каждый вечер, поднялся в апартаменты, занимаемые дочерью.

Роншероль открыл дверь, прошел через прихожую, где дежурили две женщины, толкнул еще одну дверь и оказался в комнате Флоризы.

Тут надо вернуться почти на два десятка лет назад. Примерно в 1541 году барон Гаэтан де Роншероль женился на благородной девице по фамилии Лувре-де-Сент-Люс, которой Франциск I, по совету своего сына Анри, дал шестьдесят тысяч экю приданого. Нам почти нечего сказать об этой барышне, кроме того, что она трепетала перед супругом в течение всех пятнадцати месяцев брака и умерла от родильной горячки спустя неделю после того, как произвела на свет девочку. Этой девочкой и была Флориза.

В тот момент, когда великий прево вошел в ее комнату, девушка сидела в огромном кресле у стола, где стоял канделябр с пятью свечами, и, не вглядываясь, небрежно водила пальцем по рисунку кружева. Стрелки настенных часов показывали десять.

— Что вы делаете? — таким ласковым голосом, какого никто и никогда, кроме его собственной дочери, не слышал, спросил Роншероль. — Вы плетете кружева по этому рисунку?

— Нет, батюшка, я уже закончила работу и, прежде чем пойти спать, решила, как всегда по вечерам, помолиться о том, чтобы Пресвятая Дева помогла мне избежать этого брака… Я умоляю ее защитить меня!

— Флориза, но ведь я дал слово маршалу! Ты хочешь видеть своего отца клятвопреступником?

— Нет, батюшка, но я ведь не давала слова Ролану де Сент-Андре!

Она упорно защищалась, бедная малютка! Она думала: это мое сердце, это моя жизнь, их я должна оборонять! И она улыбалась… А Роншероль…

В его душе творилось что-то ужасное. Присущий любому палачу инстинкт, потрясающая способность провидеть, свойственная ему как гениальному полицейскому, позволили ему понять, какой ужас, какая боль скрываются за этой жалкой улыбкой. Его душа рыдала, он плакал кровавыми слезами, подвергая Флоризу страшной пытке.

«Так надо, — убеждал он себя. — Это единственное средство вырвать ее из лап бандита, короля сброда, и из лап короля, бандита, разбивающего сердца… О, дочь моя, ты будешь горько плакать, может быть, меня это убьет, но я все равно должен попытаться спасти тебя от тебя самой!»

— Флориза, дитя мое, — ласково сказал он вслух, — неужели ты его так страстно ненавидишь, этого беднягу Ролана?

— Нет, отец. Презираю — вот и все… А как вы, отец, как вы могли забыть, что там, в этой грязной харчевне…

— Этот поступок был продиктован отчаянием, дитя мое… Он ведь любит тебя! А потом… король хочет, чтобы вы поженились…

— Король — хозяин моей жизни, но не моего сердца… Простите, батюшка, я на самом деле очень устала, позвольте мне пойти лечь, — добавила Флориза, поднимаясь.

— Нет, подожди, не уходи, — сурово произнес Роншероль. — Мне надо поговорить с тобой.

Флориза поняла: минута, когда она должна вступить в яростную борьбу с отцом, минута, которую она старалась все эти дни отодвинуть, все-таки настала. Девушка собрала все силы, всю волю, напряглась, чтобы суметь воспротивиться воле отца. Она смотрела в пол, бледная, но сохранившая горделивую осанку, и ждала… Роншероль тяжело дышал. Возможно, он тоже понимал, что ставка в этой игре — жизнь. Жизнь дочери и его собственная. В его душе продолжалась кровавая битва между тщеславием, до тех пор служившим движущей силой всякого его поступка, и родительской любовью, переполнявшей сердце. И когда он вот так терзался, раздираемый двумя страстями, главными своими проводниками по жизни, вдруг прозвучал голос, резанувший его слух.

— Твое сердце будет разбито!

— Кто это сказал? — вздрогнув, спросил Роншероль.