Нострадамус, стр. 18

И принц снова закрыл глаза, чтобы присутствующие не заметили, что он все слышал.

— Отлично, — минутку подумав, сказал Роншероль. — Подержи мертвое тело у себя в доме до завтра, потому что, может быть, Монсеньор захочет взглянуть на него. А потом похорони его на Кладбище Невинных.

Через две недели после событий, о которых мы только что рассказали, король, его сыновья и вся армия должны были отправиться в Прованс, чтобы защитить Францию от вторжения Карла V. То ли из суеверного страха, то ли от нестерпимого горя принц Анри не захотел увидеть труп девушки. Он явился в Тампль спустя два дня после ее смерти и приказал тюремщику Жилю следовать за собой. Тюремщик повиновался. Анри направился к Кладбищу Невинных. Жиль за ним. Когда они оказались на территории кладбища, принц обратился к своему спутнику:

— Покажи мне место, где она похоронена.

Тюремный смотритель, не промолвив ни слова, проводил принца к месту, где тот увидел свежевскопанную землю. Принц знаком приказал Жилю удалиться. Потом один из работавших на кладбище могильщиков рассказывал, что Анри находился у могилы до глубокой ночи, что он сам слышал, как принц плакал и кричал от горя. В течение нескольких дней, оставшихся до отъезда в Прованс, по повелению принца в том месте, где, согласно утверждениям Жиля, погребли бедное тело Мари, было воздвигнуто надгробие: часовня, увенчанная крестом. На двери, также по приказанию Анри, выгравировали надпись:

Бешенство и боль боролись в душе принца. Сначала побеждало бешенство, особенно — когда он думал о том, что Мари наконец собралась уступить ему и ее убили именно в этот момент. Потом боль заставила побеспокоиться о судьбе сына женщины, к которой он пылал такой страстью. Он был слишком потрясен тем, что случилось с матерью, чтобы желать теперь, чтобы приказание относительно ребенка было исполнено. Но когда он спросил Брабана, где дитя, тот спокойно ответил:

— Дело сделано, Монсеньор.

И это известие не произвело на Анри слишком сильного впечатления. По существу, мальчик служил ему лишь инструментом для воздействия на мать, лишь способом заманить несчастную в ловушку. Мари погибла — какая теперь разница, сломался этот инструмент или остался в целости?

И вот наступил день, когда армия наконец выступила из Парижа — под звуки фанфар, с развевающимися на ветру знаменами, сопровождаемая приветствиями и возгласами «Виват! Виват!» собравшейся на проводы толпы. Анри, оказавшись на своем месте — позади брата-дофина, бросил на того странный .взгляд, острый, как клинок кинжала. И еле слышно, но грозно прошептал, будто напоминая самому себе: «Живые отомстят за нее!»

Молодая жена принца Екатерина Медичи, которая как настоящая воительница гарцевала рядом со своим супругом, перехватила этот исполненный смертельной ненависти взгляд… Ее очаровательное личико, дышащее юной беззаботностью, на мгновение осветила бледная улыбка, какая, по мнению внимательных наблюдателей, всегда говорит о глубоких и недоступных чужому взгляду тайнах человеческой души.

Но о чем же подумала в этот момент принцесса? «Неужели я и впрямь найду средство сделать моего мужа дофином Франции? Неужели теперь удастся сделать его наследником престола? А значит, и меня — королевой!».

IV. Брабан-Брабантец

Одновременно простодушная и жестокая, чуть ли не до самых глаз заросшая щетиной, насмешливая, но выдававшая бессознательный скептицизм физиономия этого человека говорила о том, что перед нами — один из тех в высшей степени воинственных, пылких нравом висельников и негодяев, которые всегда готовы продать собственную шкуру, предаться душой и телом тому, кто предложит больше денег, даст самую высокую цену. Он участвовал в последних кампаниях Франциска I, он раздавал и получал затрещины, ему были знакомы все поля сражений. Но он не был новичком и на дорогах Франции, точнее, он был завсегдатаем большой дороги: везде, где можно было поживиться, был ему и стол, и дом. Он — тайком, в глубине души — презирал принца Анри, но ему нравился туго набитый кошелек королевского сына, а также то, что тот, не торгуясь, оплачивал оказанные ему услуги.

Вот какому человеку была поручена важная миссия: передать ребенка Мари палачу вместе с приказом казнить безгрешное создание, виновное лишь в том, что его посчитали дьявольским отродьем.

Как происходило дело? В момент, когда в подземелье тюрьмы Тампль Мари, потрясенная услышанным от принца, упала без чувств на каменный пол, Анри перехватил из ее рук младенца и отдал его наемнику, ожидавшему указаний. Мы слышали, какой приказ он получил. А теперь узнаем, как он исполнил этот приказ.

Брабан вынес из тюрьмы малыша, который кричал, сучил ножками и размахивал сжатыми кулачками. Ребенку было явно не по себе: во-первых, потому что его оторвали от материнской груди, а во-вторых, его ослеплял даже рассеянный вечерний свет, потому что с рождения он привык жить в потемках. Наемника не трогали ни крики, ни беспокойные движения младенца. Он хладнокровно отнес его в свою берлогу на улице Каландр — убогое жилище на чердаке с хромоногим столом, у которого стояла дрянная табуретка, и с грязной подстилкой в углу. Брабан уложил ребенка на эту подстилку, приговаривая:

— Ложись-ка сюда, волчонок, ложись, дьяволенок, успокойся, говорю тебе, исчадие ада, отродье Сатаны, тихо, тихо! Убей меня бог! Черт меня побери! Что за глотка, как он орет! А лапы-то, лапы! Хоть ты и задохлик, а по всему видать: будешь ловкий малый… Если, конечно, тебя сегодня же не отправят туда, откуда пришел… Да замолчите же, сударь, а то я возьму святую воду!

Угроза не возымела никакого действия на маленького демона. Тогда Брабан с простодушной верой трижды осенил его крестом, убежденный, что уж от этого-то нечистый лишится силы, а его отродье — чувств.

Ничуть не бывало. Упрямец закричал еще громче. Вся причина была в том, что ему хотелось есть.

— Вот те на! — удивился наемник. — Я целых три раза перекрестил этого мальчугана, а он не унимается и продолжает вопить. Что такое? Если бы я знал хоть какую молитву, то заставил бы его замолчать!

И взял малыша на руки. Что за диво! Ребенок тут же умолк, открыл полные мольбы глаза и зачмокал губами, словно сосет. Увидев это, разбойник тоже замолчал, по спине его пробежали мурашки, и он впал в глубокую задумчивость. Наемный убийца, бродяга с большой дороги, разбойник, привыкший с легкостью совершать дурные дела, он вдруг почувствовал, как в его очерствелой душе зашевелилось незнакомое до тех пор чувство, что-то очень сильное и очень нежное проникало в нее без спросу: это была жалость. Он никогда не знал ее. Никогда не жалел никого и ни о чем.

Внезапно глаза ребенка закрылись, он уснул. Но, несмотря на это, как нередко бывает с совсем маленькими детьми, когда их постигает большое горе, он продолжал плакать: слезы бесшумно катились по исхудалым щечкам. Бережно, очень бережно наемник уложил своего подопечного обратно на подстилку и, не отрывая от него взгляда, чуть отступил. Он стоял и смотрел на малыша, покачивая головой и вороша растопыренными пальцами свою буйную черную шевелюру, уже начинающую седеть на висках.

Потом Брабан-Брабантец вышел за дверь, спустился на улицу и впервые в жизни отправился покупать вместо вина с пряностями — молоко! Потом снова взобрался в свое логово, тщательно отмыл оловянный кубок, служивший непременным компаньоном его одиноких размышлений, и налил туда молока. Потом подошел к младенцу и приподнял его головку.

Тот сразу же проснулся. После нескольких неловких попыток приспособиться к сосуду, из которого лилась драгоценная влага, — а ему было и на самом деле очень трудно, как было бы трудно всякому маленькому ребенку, не знавшему никакого источника пищи, кроме материнской груди, — сын Мари наконец-то зачмокал губами, втягивая в себя молоко из кубка… Насытившись, он посмотрел на наемника, с радостным смехом потянулся ручонками к его рейтарским усам и стал тянуть их к себе. Брабан-Брабантец, стоявший на коленях у подстилки, неподвижный и безмолвный, позволял младенцу делать что угодно — чем бы дитя ни тешилось… А малыш, наигравшись, вдруг снова заснул, и сон его на этот раз был спокойным и счастливым.