Любовь шевалье, стр. 65
Глава 27
ДОПРОС С ПРИСТРАСТИЕМ
В то время, когда в Лувре проходил этот жуткий совет, на котором незримо присутствовали и наши читатели, оба Пардальяна спали, прижавшись друг к другу, на куче сена в камере тюрьмы Тампль. На следующее утро, то есть в субботу 23 августа, их должны были отвести на допрос с пристрастием. А это означало лишь одно — мучительную смерть…
И конец их будет ужасен! Раздробленные кости; тело, истерзанное раскаленными клещами; ноги, сжатые в страшных тисках так, что лопаются жилы и брызжет кровь… Дознание было назначено на десять утра. А отец и сын спали!..
Пролетело уже шесть дней с тех пор, как в темницу втолкнули шевалье. Ничего нового узники не узнали. Монлюк к ним не заглядывал; возможно, пьяница-комендант давно забыл о них. Даже с охранниками они не встречались, так как хлеб и воду в камеру просовывали через отверстие в нижней части двери. Первые три дня шевалье измышлял различные способы побега, хотя отец и говорил ему, что вырваться из Тампля невозможно. Жан тщательно простучал стены темницы: они были такими мощными (толщина их достигала пяти-шести футов), что долбить их было бессмысленно. На эту работу ушел бы целый год, после чего лаз вывел бы заключенных в соседнюю камеру… Оконце, пропускавшее скудный свет, располагалось так высоко, что узники не могли достать до прутьев решетки. Тяжелая дубовая дверь была окована железом и утыкана гвоздями.
Шевалье понял, что силой тут ничего не добьешься, и подумал о хитрости. Однажды вечером, улегшись ничком на пол, он подозвал через дыру в двери стражника и посулил ему пятьсот золотых экю за то, что охранник выведет их из крепости. Жан не сомневался, что если будет нужно, маршал де Монморанси не поскупится. Однако стражник объяснил, что господин де Монлюк никому не верит и держит все ключи от камер при себе. Но даже если бы охранник мог отпереть замок, он все равно ни за какие сокровища не выпустил бы узников из тюрьмы: он слишком дорожил собственной головой.
— Ну что, убедился? — проворчал Пардальян-старший. — Раз уж жить нам осталось два-три дня, то проведем их спокойно. Ну почему ты не послушался меня, шевалье! Я же тебя просил: уезжай!.. Ну что теперь говорить… Ведь умирать никто не хочет… А помнишь, я тебя предупреждал: мужчины злы, а женщины коварны. Сколько раз я повторял: никому нельзя верить! Понимаешь, честного человека повсюду подстерегает опасность. Люди — словно волчья стая. Когда появится в ней кто-то порядочный, остальные только и ждут случая, чтобы наброситься на него и разорвать на куски. Каких только способов не выдумали…
— Вы правы, отец. Я не хочу умирать… Я мечтал возродить давние традиции, рыцарство времен Карла Великого… Столько горя в мире — и столько зла в людских душах! Но ведь каждый человек хочет счастья и покоя. Конечно, есть среди людей и волки. Короли и принцы, стремясь к власти, терзают весь мир и рвут его на части. Но на каждого хищника должен быть и охотник… какой-нибудь благородный рыцарь… Как бы мне хотелось стать таким! Не скрою, батюшка: я люблю жизнь. Кроме того, мне кажется, что судьба предназначала меня для каких-то великих и прекрасных дел и я уже начал свой трудный путь. Мне хотелось быть отважным и достойным человеком, чей долг — защищать обиженных и карать обидчиков… я бы странствовал по свету, радуясь, что рука моя тверда, помыслы чисты, а разум ясен…
Такие разговоры вели отец и сын; ни один из них ни разу не упомянул о Лоизе: отец боялся причинить сыну боль, а сын боялся расплакаться. Но вот наступила ночь с пятницы на субботу — последняя ночь в их жизни.
Как всегда, они спали крепко и спокойно. Как всегда, Пардальян-старший первым открыл глаза. Было около шести. Тоненький солнечный лучик упал на лицо шевалье… Тот улыбался: наверное, видел во сне Лоизу. Ветеран с безграничной нежностью и острой мукой смотрел на сына. Приближался роковой миг. Жан почувствовал взгляд старика; веки юноши дрогнули… И отец, и сын прилагали все силы к тому, чтобы не утратить хладнокровия. Они ничего не сказали друг другу, да и что можно сказать в такую минуту.
С непостижимой быстротой промелькнуло несколько часов. И вот за дверью раздался звук тяжелых шагов. Отец и сын крепко обнялись. Дверь камеры открылась; в темницу вошел Монлюк; за ним последовали двадцать стражников с аркебузами. По знаку коменданта охранники окружили узников и вытолкали их в коридор. Отец с сыном догадались, что им дарована последняя радость: их не разлучают… они погибнут вместе.
Заключенных повели по коридору, и шевалье заметил, что их охраняет весь гарнизон крепости Тампль — шестьдесят солдат. По каменным ступеням они спустились в загадочное подземелье старой тюрьмы. И вот Пардальяны оказались в обширном зале с низкими сводами и выложенным плитами полом. Это и была камера пыток.
Приведенный к присяге палач уже ждал их. Возле него стоял мужчина, которого шевалье тут же узнал даже в неверном свете факелов, — Моревер. Шевалье посмотрел на отца и ободряюще улыбнулся. Бледного Моревера трясло от ненависти и предвкушения отмщения.
Тридцать часовых с аркебузами образовали круг. Каждый шестой солдат держал в руке факел. Пардальяны, оглядев камеру, увидели пыточные козлы с веревками, клиньями и прочими приспособлениями. Заметили они и очаг с пылающими угольями, в котором раскалялись клещи и крючья. Узрели пленники и палача, наставлявшего двоих помощников, и Монлюка, разговаривавшего с Моревером.
— С кого начнем? — поинтересовался комендант.
— Сударь, — сказал шевалье и шагнул вперед; в него тут же вцепилось пять пар рук: наверное, охранники опасались какой-нибудь отчаянной выходки.
— Что вам? — буркнул Монлюк.
— Сударь, — решительно заявил шевалье, — молю о милости. Пусть меня допросят первым.
— Нет! — вскричал ветеран. — Так нельзя. Окажите уважение старости!
— Мне все равно, — пожал плечами Монлюк, покосившись на Моревера.
Моревер пристально взглянул на шевалье: юноша замер, устремив прощальный взор на отца.
— Начнем со старика! — объявил Моревер; его лицо исказилось от злобной радости.
Он сообразил, что для шевалье нет пытки страшнее, чем видеть муки отца. Моревер отступил к двери, которая вела в крохотный чуланчик, где палач держал свои жуткие орудия. Сейчас в этой темной каморке затаилась женщина в черных одеждах; лицо ее скрывала длинная вуаль. Похоже, посещение камеры пыток не было внове для этой особы. Она кивнула Мореверу, и тот приказал:
— Делай свое дело, палач!
— Значит, сначала — старика? — уточнил тот скучающим тоном.
Помощники палача и несколько солдат вцепились в Пардальяна-старшего.
— Батюшка! Батюшка! — прорыдал шевалье.
Его сердце едва не разорвалось от горя; в отчаянии Жан сжался, потом резко расправил плечи, но на нем сразу повисли восемь солдат. Шевалье дрался, как безумный; раздались вопли и топот ног, обутых в сапоги. Монлюк выхватил кинжал, а Моревер заорал:
— Цепи! Сковать его по рукам и ногам!
Вдруг дверь камеры пыток резко открылась, и голос сильно запыхавшейся женщины перекрыл грохот схватки.
— Именем короля! Отсрочка! Допрос откладывается!
При словах «Именем короля!» все замерли на месте — начиная с палача, в замешательстве выронившего оковы, и кончая Моревером, прикусившим губу, чтобы не завопить от разочарования. Содрогнулась в темной каморке и Екатерина Медичи.
В зал вбежала молодая дама в простом элегантном платье; она в волнении бросилась к узникам; сострадание в ее глазах сменилось радостью.
— Благодарю тебя, Дева Мария, моя святая покровительница! — тихо промолвила женщина. — Я не опоздала.
— Мари Туше, — прошептал шевалье и поклонился юной даме почтительно и грациозно.
— Кто вы, мадам? — осведомился Монлюк, приближаясь к женщине.
— Меня прислал король Франции, остальное сейчас неважно, — произнесла Мари Туше.
— Но как вы смогли сюда попасть?
Не говоря ни слова, Мари вручила Монлюку документ, и комендант при тусклом свете факелов прочитал: