Покушения и инсценировки: От Ленина до Ельцина, стр. 112

Угроз жизни Василевскому, Малиновскому и Гречко не зафиксировано. Они умерли в своих постелях, последние двое — будучи министрами. Булганина разжаловали в генерал-полковники, Жукова сняли с поста министра и отправили в отставку, Соколов «погорел» из-за посадки Руста на Красной площади, Язова посадил в тюрьму Горбачев.

Самой странной из всей послевоенной плеяды министров обороны Советского Союза представляется кончина маршала Дмитрия Федоровича Устинова.

С 1941 года он был на виду. Когда ему было всего тридцать три года, Сталин назначил его наркомом вооружений. Самый молодой нарком, не обращая внимания на свой высокий ранг, ездил на службу на мотоцикле, развивая фантастическую скорость. Однажды он попал в аварию и сломал ногу. Оказавшись в больнице на улице Грановского, провел заседание коллегии наркомата в своей палате.

Узнав об этом, Сталин на первом же заседании Политбюро после выздоровления Устинова сказал:

— Идет тяжелейшая война, каждый человек на счету, а некоторые наркомы по собственной глупости ломают ноги. Товарищ Устинов, что, разве вам не выделили машину? Я распоряжусь на этот счет…

Он оставался человеком неуемной энергии до конца своих дней. Отдыхать не любил и не умел. Им владела постоянная жажда деятельности.

Кончина Устинова вызывает массу вопросов.

Осенью 1984 года он выехал на совместные учения советских и чехословацких войск, которые проводились на территории Чехословакии. В маневрах участвовал министр обороны принимающей стороны генерал Дзур.

— После возвращения с маневров Устинов почувствовал общее недомогание, появилась небольшая лихорадка и изменения в легких, — рассказывает бывший главный кремлевский врач Чазов. — Мы отвергли связь этого процесса с перенесенным злокачественным заболеванием. Удивительное совпадение — приблизительно в то же время, с такой же клинической картиной заболевает и генерал Дзур. Несмотря на проводимую терапию, вялотекущий процесс у Устинова сохранялся, нарастала общая интоксикация. От нее он и скончался.

В печати высказывались предположения об отравлении обоих военачальников. Устинов был человеком Черненко. Дмитрий Федорович, как полагают, предложил кандидатуру Черненко на пост генерального секретаря ЦК. С неожиданной кончиной Устинова Черненко лишился мощной поддержки. К тому же застрелился и эксминистр внутренних дел Щелоков, с которым Черненко долго работал вместе. Русская линия в Политбюро на Устинове прервалась, Черненко остался в одиночестве, и верх одержали западники.

Приложение N 23: ИЗ ЗАКРЫТЫХ ИСТОЧНИКОВ

Письмо М. Литвинова Н. Ежову

(Литвинов М. М. — Баллах Макс — в 1930-1939 гг, нарком иностранных дел СССР. Ежов Н. Н. — в 1935 году председатель КПК при ЦК ВКП (б) и одновременно секретарь ЦК ВКП (б). Письмо датировано 9 сентября 1935 г., отправлено из Женевы.)

Многоуважаемый Николай Иванович!

Я вынужден писать Вам о своей охране. Я свыше 10-ти лет езжу подряд ежегодно за границу как по служебным делам, так и для лечения, но до последнего года всегда обходился без всякой охраны. Много раз ГПУ предупреждало о якобы готовящихся на меня покушениях, но все это оказывалось вымыслом. Информаторы НКВД, зная о моих частых поездках за границу, сочиняют информацию, которая, вероятно, хорошо оплачивается, не заботясь о правдивости своих сообщений. Были случаи, когда они сообщали фамилии лиц, якобы готовившихся совершать покушения и даже с какими паспортами они должны были приезжать в Женеву, но при проверке таких лиц никогда в Женеве не оказывалось. Надо Вам знать, что нынешний глава Женевского правительства — левый социал-демократ — вполне наш человек, который, не полагаясь на свою позицию, своими путями проверяет наши сообщения о мнимых террористах, и результат всегда получается отрицательный. Во всяком случае, до сих пор ни малейших признаков слежки за мною за границей не наблюдалось. Как Вы сами знаете, я и в прошлом году был в Мариенбаде, затем в Меране, а затем в Женеве без всякой охраны и ничего не случилось, несмотря на грозные предостережения НКВД.

Считая, однако, возможность покушения теоретически допустимой, в особенности когда я засиживаюсь подолгу в одном городе, как, например, на курорте или в Женеве, я с прошлой зимы дал согласие на сопровождение меня двумя сотрудниками НКВД, при условии, однако, производства охраны согласно моим собственным указаниям. Вы должны согласиться, что, при моем опыте и знании заграницы, я лучше Ягоды и его сотрудников понимаю, где и когда следует «охранять». Я ездил таким образом несколько раз с этими сотрудниками и никаких недоразумений у меня с ними не было.

К сожалению, в данное время Ягода, очевидно, основываясь на явно ложной информации, дал инструкцию своим сотрудникам не считаться с моими указаниями и навязывать мне свои формы охраны, которые не только раздражают меня, но явно дискредитируют меня, а зачастую привлекают ко мне ненужное внимание и раскрывают мое инкогнито. Тов. Суриц мог бы рассказать Вам, как некоторые иностранцы узнали меня в Мариенбаде благодаря нелепому поведению сотрудников НКВД.

Усвоенная теперь сотрудниками НКВД форма охраны меня не только раздражает, но и в чрезвычайной степени угнетает, делая меня иногда совершенно неработоспособным. Там, где нужно, я не возражаю против охраны, хотя за мною по Женеве ходят иногда четверо швейцарских агентов и двое наших. Необходимо, однако, время от времени уединиться, погулять совершенно свободно, не чувствовать за собою топота шагов, — только тогда я могу обдумать какую-нибудь проблему или необходимое выступление. Иначе я делаюсь совершенно неработоспособным, раздражительным и т, п. Кроме этого, возможны скандалы на виду у полиции и иностранцев.

Ввиду изложенного, я Вас убедительно прошу провести следующее постановление: «Предложить НКВД дать инструкцию его агентам за границей осуществлять охрану Л., считаясь с его собственными указаниями и распоряжениями, не навязывая ему охраны там, где он это признает абсолютно, на все 100%, ненужной и вредной».

С приветом М. Литвинов.

P. S. Я уже не говорю о том, что надуманные в Москве меры охраны требуют огромных валютных расходов, абсолютно ненужных.

М. Л.

(Архив Президента Российской Федерации. Ф. 57, от. I, д. 18, лл. 99-100. Подлинник)

Рассказывает генерал-лейтенант Л. Шебаршин

(Шебаршин Леонид Владимирович — последний начальник советской внешней разведки. После провала ГКЧП в августе 1991 года исполнял обязанности председателя КГБ СССР.) В один из февральских дней 1982 года на военном аэродроме Кабула приземлился ничем не примечательный пассажирский самолет Аэрофлота, прибывший специальным рейсом из Москвы. Аэродром полностью контролировался советскими военными, афганская сторона в известность о грузах или пассажирах не ставилась, так что прибытие самолета не привлекло ничьего внимания. Осведомители оппозиции могли только зафиксировать его посадку.

Небольшая группа встречающих быстро разместила прибывших по машинам. Впереди автомобиль с опознавательными знаками афганской дорожной полиции, но с советским экипажем, несколько машин с советской же вооруженной охраной — и кавалькада понеслась по заснеженным кабульским улицам в направлении Дар-альАмана к посольству СССР. У самых посольских ворот машины резко повернули влево и, проехав несколько сотен метров, остановились около двухэтажного особняка.

Особняк арендовался представительством КГБ в Кабуле и предназначался для проведения конфиденциальных встреч с высокопоставленными лицами и размещения важных гостей из Москвы. В уютном, хорошо обставленном и чисто убранном доме, укрытом от посторонних глаз глухим забором, на два дня поселился прибывший в Кабул член Политбюро ЦК КПСС, председатель КГБ СССР Юрий Владимирович Андропов.

Все, что делала советская сторона в Афганистане, окутывалось завесой секретности. Визит Андропова был сверхсекретным, о нем знал только самый узкий круг советского руководства.