Тайна дела № 963, стр. 12
Питер Скарлборо был сама любезность и искренность. Даже Кэт и Келли поверили ему и расслабились.
– Погода, вы видели, какая гнусная погода за окном? Ну, просто тоску навевает. Напиться нам, что ли? Как вы относитесь к такому предложению, мистер Романько? – сказал он.
Тут он переиграл, это раскусили даже Кэт и Келли, незаметно, как им казалось, обменявшиеся быстрыми, понимающими взглядами.
– О, нет, увольте! Когда нормальные люди начинали учиться пить, я, извините, вкалывал в бассейнчике да в спортивном зале, чтоб набрать нужную спортивную форму и выиграть очередной заплыв. Когда же бросил тренироваться, поздновато было начинать…
– Ты что – никак спортом занимался? – недоверчиво спросил Келли.
– О, это моя вина. – Снова попытался надеть масочку на физиономию, чтобы скрыть разгулявшиеся в душе волны, Питер Скарлборо. – Я не представил вам нашего… – Тут Питер запнулся, подыскивая определение. Я помог ему: «Подопечного…». – Да, да, нашего подопечного. Мистер Романько, не только известный журналист и писатель, но и бывший олимпиец, он завоевал серебряную медаль на Олимпийских играх в Токио в плавании на дистанции кажется…
– Двести метров, – услужливо подсказал я.
– Да, двести метров.
Кэт с плохо скрытым любопытством уставилась на меня, Келли помрачнел, из чего я сделал вывод, что Питер Скарлборо не слишком-то спешил вводить в курс дела своих помощников.
Подоспел официант с завтраком, и разговор угас сам собой. Ели молча, сосредоточенно, делая вид, что полностью поглощены подрумяненным беконом с золотистой яичницей и безвкусным салатом из мелко нарезанных овощей. Питер усиленно налегал на апельсиновый сок.
Первой расправилась с едой Кэт, аппетит у нее что у твоей кормящей кошки, и мне оставалось лишь недоумевать, как она умудрялась сохранять столь бесподобную фигуру, от которой редкий мужик на улице не стопорил на месте. Она потянулась за ментоловым «Салемом», щелкнула зажигалкой и выпустила, чуть отвернувшись в сторону, чтоб не попасть в лицо Келли, струю ароматного дыма.
– Так мы будем сегодня пить или нет? – обратилась она к теме, которая ее явно заинтриговала.
– Конечно, детка, – подозрительно ласково и быстро, просто-таки читая ее вопрос по губам, ответил Питер Скарлборо. – Что еще в такой дождь делать! Я тут знаю преотличный бар. Так вы с нами, мистер Романько?
– Увы, это не по моей части. Я с вашего разрешения лучше поваляюсь на диване перед телеком. А то из-за наших бесконечных путешествий и экскурсий и в телевизор некогда заглянуть…
У Келли отвисла челюсть и налились кровью уши. Он явно был выбит из привычной колеи и ничего толком не понимал.
– А как же я? – совершенно искренне разобиделся этот любитель анаболиков и женских прелестей. Он-то сразу вычислил, что ему доведется торчать со мной в доме, как собаке в конуре, пока другие будут развлекаться. Тем паче выпивка за счет Питера. Он чуть не до слез разобиделся.
– А что… – Питер Скарлборо вопросительно посмотрел на меня, точно видел впервые. – А что… может, мистер Романько даст нам обещание… ну, слово джентльмена не пытаться делать лишних шагов в наше отсутствие?
– Этот? – выплеснул гнев Келли. – Как бы не так, за ним глаз да глаз нужен! – Он был искренен, и это подсказало мне, что он пока не введен в курс дела. Значит, затевается что-то серьезное. Сердце у меня сжалось, мысли были точные, быстрые, острые. Они оставляют меня одного? Что это? Испытание? Дать мне уйти, чтобы установить слежку? Нет, отпадает, ибо как только я окажусь на свободе, то брошусь в объятия первому встречному полицейскому или вскочу в такси, чтоб оказаться в участке. Это Питер понимает не хуже меня. Что же тогда? Передача меня из рук в руки и начало следующего – физического или фармакологического – этапа моей раскрутки? Но что они могут из меня выбить? Ведь я ПУСТ, как воздушный шарик! А если попытаются убрать, и концы в воду? Возможно. Но вряд ли сейчас, ибо никаких результатов нет, никаких зацепок или ниточек для дальнейших поисков, и они вряд ли позволят себе лишиться последней надежды – пусть хрупкой, призрачной. Но пока я живой и нахожусь у них в руках, сохраняется шанс на успех.
– Ну, Келли, вы же добрый человек, нет, нет, нужно быть более великодушным. Мистер Романько пока ничем… – Питер сделал паузу, – ничем не скомпрометировал себя. Он ведет себя… Он ведет себя достойно! – Последнее слово Скарлборо произнес с особым нажимом.
– Я бы… – не врубился Келли, но Питер Скарлборо одним словом, коротким и резким, отрезал:
– Здесь я говорю!
– Стоит ли ссориться? – примирительно сказала Кэт. – Конечно, мистер Романько – джентльмен, если он даст слово, то сдержит его, разве я не права?
– Права, права, детка. На том и порешим. Вы согласны, мистер Романько?
Мы возвратились в дом. После коротких сборов Питер Скарлборо, Келли и Кэт удалились. Я проверил: двери были прочно заперты, окна, как и прежде, задраены средневековыми дубовыми ставнями, кои пушками не пробьешь, словом, они надежно замуровали меня, уверенные, что отсюда комар не улетит. К тому же я не исключал возможность, что или Келли, или кто-то другой, незнакомый мне, стережет и не упустит меня, если даже мне удастся-таки «просочиться» наружу.
Я включил телевизор.
Детская передача, реклама по другой программе, урок вышивки крестом, американский фильм из жизни Дикого Запада…
«Телефон!»
Я поднялся из кресла, куда устроился с дистанционным управлением в руке и взялся за желтую трубку. Сердце готово было выскочить из груди.
Короткие гудки свидетельствовали, что он работает. В спешке забыли отключить? Нет, Питер не из тех, кто забывает такие «мелочи».
У меня не оставалось выхода. Нужно было рисковать. Я набрал парижский код и через минуту услышал такой знакомый, такой родной голос Сержа Казанкини: «Какого дьявола спозаранку, да еще в воскресный день!»
8
Если та злополучная тихоокеанская акула действительно не ведала, что я – советский человек, то Келли это знал доподлинно. Не стану утверждать, что он был патологическим антисоветчиком, но то, что он испытывал неприязнь ко мне, к нашей стране, не вызывало никаких сомнений. Он был так воспитан, и к нему трудно было применить обычные человеческие понятия, такие, как порядочность, снисходительность, терпимость. Он был воинствующий антисоветчик, и не его вина в этом – так его воспитали средства массовой информации, наше не всегда благородное прошлое, о котором на Западе было доподлинно известно многое из того, что относилось у нас к уголовно наказуемым деяниям; более того – он с молоком матери впитал ненависть, ну, пусть не ненависть, но твердое убеждение, что если ему что и грозит в этой жизни, так это мы, советские, наши ракеты с атомными – кстати, самыми мощными и самыми неуязвимыми боеголовками, наш неуловимый, скрывающийся в неизведанных глубинах Мирового океана подводный флот, наши миллионные армии прекрасно обученных и не ведающих угрызений совести и сомнений солдат. У нас был искусственный голод 33-го и миллионы уничтоженных в ГУЛАГе, у нас были униженные Борис Пастернак и Александр Галич, мы согнали бесправных крестьян в колхозы и заставляли их бесплатно трудиться во имя коммунизма, у нас… у нас, наконец, не признавали секса и гомосексуализма, свободной прессы и инакомыслия, – словом, империя зла, нависшая над миром как дамоклов меч. И Келли искренне, утробно боялся нас и нашего мира, и всю свою ненависть, весь свой животный страх решил выместить на мне. Я не осуждал его, и в душе у меня не копилась ненависть к нему: просто мечтал отдубасить его до посинения…
Разговор, начавшийся с пустячков, с обычных утренних сентенций Питера Скарлборо, вроде того, что у нас и у них (он имел в виду нашу страну и Запад, где он чувствовал себя как рыба в воде), так много несогласованностей и противоположных тенденций, что никогда два мира не сойдутся на общей основе, а будут подозрительно следить друг за другом, накапливая оружие и ненависть, и однажды – не дай бог дожить до того дня! (тут Питер Скарлборо истово перекрестился) – две боящиеся друг друга силы схлестнутся в последнем смертельном поединке.