Дюрер, стр. 91

Дни мастера были сочтены. Хесс не скрывал этого от Вилибальда и не тешил его ложными надеждами. Да тот и сам понимал, что неотвратим день, прихода которого они все боялись…

Мастер открыл глаза. Увидел склонившееся над ним озабоченное лицо Хесса, перевел взгляд на стоявших поодаль Пиркгеймера и Андреа. И они все, как ему кажется, о чем-то его спрашивают. Да, да, он наконец понял. Что такое прекрасное? Они хотят услышать ответ на этот вопрос, пока он в состоянии говорить. Он кричит им — громко, так, чтобы они услышали все: он так и не постиг того, что есть истинно прекрасное, об этом, видимо, ведает лишь бог!

Крика не было, был лишь глухой протяжный стон. Хесс наклонился почти к лицу умирающего. Чего оп хочет? Но Дюрер умолк, весь напрягся, словно к чему-то прислушиваясь…

Хесс опустил его сухие, как пергамент, веки.

Это случилось 6 апреля 1528 года…

На звоннице церкви святого Зебальда ударил колокол. Тягостный звук поплыл над городом, натолкнулся на крепостные стены, эхом отдался в домах Нюрнберга. Колокол продолжал бить. Люди прислушивались, считали число ударов. Их было пятьдесят шесть… Но и без того весь город знал, что Великий Мастер умер.

8 апреля 1528 года Нюрнберг хоронил Альбрехта Дюрера.

Мастер не успел высказать каких-либо пожеланий относительно места последнего своего успокоения. Видимо, он предпочел бы лежать рядом с могилами отца и матери. Но власти города удовлетворяли прошение Агнес и распорядились иначе: Дюрера хоронили на кладбище святого Иоанна, в фамильном склепе Фреев. Ему не оказывалось особых почестей: как ремесленник он не имел на них права. Многочисленные друзья, сменяя друг друга, несли гроб на руках. Молчание царило в окрестностях Нюрнберга. Лишь под ногами траурной процессии всхлипывала набухшая весенней влагой глинистая дорога.

Пиркгеймер шел вместе со всеми, низко опустив седую голову, с трудом вытаскивая искалеченные ноги из цепкой дорожной грязи. Невероятно трудно давался ему этот путь от церкви святого Зебальда мимо изваяний, созданных мастером Адамом Крафтом на темы страстей Христовых, к склепу семейства Фреев. Но он осилил его до конца.

У могилы Эобаний Хесс произнес прощальное слово. Говорил, давясь от слез. Не на его глазах прошел жизненный путь Дюрера и не был он свидетелем его вознесения к славе. Но не менее тех, кто знал живописца с детства, скорбит он о кончине замечательного человека и непревзойденного мастера. Уйдя в вечность, обрел Дюрер бессмертие, и Лета будет не в силах поглотить его имя. Обратился Хесс и к художникам, чей долг — продолжать дело Дюрера: пусть запечатлеют они в сердцах и памяти своей облик Великого Мастера, прежде чем земля скроет его навсегда! Им, живущим, останется лишь его посмертная маска и его бессмертное имя…

Только здесь спохватились, что именно маски и не останется — в предпохоронной суматохе ее забыли снять…

Пиркгеймер и с кладбища святого Иоанна возвращался пешком. Скорбь уняла боль, во всяком случае, он ее не чувствовал. Погруженный в тяжкие мысли, он волочил свое грузное тело к городу, не обращая внимания на других участников похорон, обгонявших его и предлагавших свою помощь. Он не замечал их, как не замечал и собственного слугу, который в двух шагах от него вел оседланного коня.

Вилибальд добрался до городских ворот и, окончательно обессилев, опустился на каменную скамью. Не раз сидели они здесь вместе с Альбрехтом, наблюдая за состязаниями городских лучников. Свежая весенняя зелень весело и дерзко протягивала апрельскому солнцу первые неприхотливые цветы. Проклюнулись листочки на ветвях склонившейся над ним ольхи. И тут почему-то пришло на ум, что он ни разу не видел и на дюреровских рисунках и гравюрах изображения зимы. Там всегда буйствовала весна, дышало зноем пышное лето. Дюрер не любил снега и холода. Мастера теперь нет, уже никогда не будет, но останется жить и цвести та земля, которую он воспел в своих творениях…

И тогда сама собой сложилась эпитафия, о которой Пиркгеймер думал все это время. Создать ее тоже было его долгом — долгом друга, оставшегося жить: «То, что было смертным в Альбрехте Дюрере, покоится под этим холмом. Он почил 6 апреля 1528 года». Эту надпись и высекут на могиле Великого Мастера.

На следующий день нюрнбергские живописцы и скульпторы всеми правдами и неправдами добились от городских властей разрешения вскрыть могилу Дюрера, чтобы снять с него посмертную маску. Пиркгеймер отказался присутствовать на этой процедуре.

Изготовляя маску, мастера срезали с головы Дюрера волосы и разделили между собою. Одна прядь была отправлена Гансу Бальдунгу Грину в соответствии с устным завещанием его учителя…

ЭПИЛОГ,

31 октября 1528 года книга Альбрехта Дюрера вышла в свет. К ней была приложена элегия Пиркгеймера на латинском языке, в которой он оплакивал смерть друга. Скорбь искренняя, неподдельная звучала в каждой ее строчке. По всеобщему мнению, в этом стихотворении Пиркгеймер превзошел самого себя — лучшего он не создавал до сих пор и уже не создаст, ибо после смерти Дюрера Вилибальд прекратил служение музам. К книге прилагалось также уведомление городских властей Нюрнберга о том, что согласно воле императора Карла V в течение десяти лет ни один труд живописца не может быть издан без согласия его супруги Агнес Дюрер. Ей также предоставлялось единоличное право пользоваться доходами с этих изданий.

Пиркгеймер так и не приступил к переводу труда Альбрехта Дюрера на латинский язык, ибо распоряжение властей о праве наследования Агнес фактически лишало его возможности когда-либо опубликовать свой перевод. Агнес ни за что не позволила бы ему это сделать. Однако Камерарий проявил большее упорство — начатый им перевод был доведен до конца. Он перевел бы и издал и другие трактаты, как и оставшиеся после мастера записи, но на все просьбы предоставить возможность ознакомиться с ними вдова Дюрера ответила решительным отказом. Любые доводы, что в этих бумагах может содержаться много полезного и поучительного не только для современников, но и для потомков, натолкнулись на глухую стену. Агнес просила передать: бумаги ее покойного супруга принадлежат ей одной, и только она одна вправе решать, есть ли в них что-либо полезное и поучительное. Более того, по совету «доброхотов», которые теперь увивались вокруг богатой вдовы, она не разрешила печатать также и латинский перевод книги ее супруга: с его публикации она не получала никаких доходов, а теряла много, ибо кто станет читать немецкий оригинал, если существует текст на латинском языке, понятном всей Европе. Не найдя издателя в Германии, Камерарий напечатал в 1532 году свой труд в Париже — слава богу, императорская воля не была законом для французского короля. Узнав об этом, Агнес добилась того, что в том же году Андреа спешно отпечатал вторую латинскую версию труда Дюрера, которая и сбывалась в немецких землях.

Если бы Андреа не чтил память Дюрера и не старался бы способствовать распространению его трудов, хотя за это ему почти ничего не перепадало от Агнес, то он бы отказался перебегать дорогу Камерарию. С Дюрершей Андреа избегал споров после того, как стычка с ней летом 1528 года чуть было не привела его сновав «дыры» под городской ратушей. Вместе с Зебальдом Бегамом он собрался издать труд о пропорциях лошади на основе дюреровской рукописи. История того, как она оказалась собственностью Бегама, была туманна, и теперь, после смерти учителя Зебальда, ее невозможно было прояснить. Во всяком случае, некоторые члены совета пришли к единодушному убеждению, что Бегам похитил рукопись у Дюрера, когда отправлялся в изгнание. Уверен был в этом и Пиркгеймер. Агнес не стоило и спрашивать — для нее Зебальд оставался безбожником, от которого, кроме пакости, ничего иного ждать не приходилось.