За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера, стр. 47

В сумерках пробираемся на батарею Ильи Шуклина, известного в нашей дивизии истребителя танков, отличившегося еще в дни боев в районе Касторной. И люди у него в батарее — один к одному, отважные, как сам командир.

Нас окликнул артиллерист с автоматом в руках, с подвешенными у пояса гранатами. Он возник перед нами неожиданно и упер в мою грудь дуло автомата:

— Не шевелись, продырявлю! Я спокойно отвел дуло автомата:

— Феофанов, не дури, тут все свои.

— Проверяю на стойкость, — ответил часовой. Это был мой друг Василий Феофанов, позже он стал моим учеником.

Феофанов свистнул. Из-за железобетонной глыбы вышел солдат, сменил моего друга, и мы двинулись к подвалу командира батареи.

Невдалеке маячила знаменитая заводская труба с пробитым боком. К ней тянулись телефонные провода почти из всех артиллерийских полков армии: главный корректировочный пункт Сталинграда. Об этом знал противник. Сколько бомб, снарядов, мин было истрачено, чтобы разрушить эту трубу, — сотни, тысячи, однако пункт корректировки не прекращал работу. И лишь совсем недавно тут появились снайперы противника, и наши корректировщики один за другим начали выходить из строя. Нарушилась точность огня наших батарей.

Артиллеристы попросили помощи у своего командующего, генерала Пожарского. Вот по этой причине мы, снайперы, и оказались в гостях у Шуклина.

Илья — человек добрый, с открытой душой: за хороший поступок мог схватить солдата в объятия, расцеловать, как любимую девушку. Вот теперь и я крутился в его лапах, а он приговаривал:

— Ай да Василий! Как я мог отказаться от тебя в Красноуфимске?! Уж больно ты с виду неказист… А теперь слушай, что получилось: фашистские снайперы прижали, на трубе нельзя появиться, голову высунуть не дают. Откуда стреляют — не понять. Выручай, Вася.

Наверху гудели артиллерийские раскаты. Но здесь, в подземелье Шуклина, на такую мелочь никто внимания не обращал. Пулеметных же очередей, разрывов гранат совсем не было слышно.

— Вот ваша комната, товарищи снайперы, отдыхайте, приводите свое оружие в готовность, — сказал Шуклин, открывая палаточную дверь в помещение с нарами на три человека. Здесь остались Морозов, Шайкин, Куликов. В следующем отсеке разместились Васильченко, Горожаев, Воловатых, Дрыкер.

— А мы с тобой, главный, пойдем в мой отсек, — предложил мне Шуклин, — там пришел товарищ из политотдела армии, информатор, интересуется, как вы будете готовиться к дуэли с фашистскими снайперами. Он нашенский, сибиряк, обстрелянный…

Мы пересекли коридор, завернули за угол и оказались в командирском отсеке. Вместо нар — вдоль стен солдатские койки, посредине стол, сколоченный из досок. На нем разрезанная буханка серого хлеба, и — чудо! — на тарелке стопкой, совсем по-домашнему, блины.

На другом конце стола перед семилинейной лампой, уткнувшись в записную книжку, сидел белокурый курносый человек. На петлицах «шпала» — капитан или старший политрук. Я, кажется, видел его на переправе в день прибытия в Сталинград. Тогда он отводил наших морячков подальше от причалов…

Однако сейчас главное мое внимание привлекли поджаренные, ноздреватые блины. Это была роскошь. От восторга я даже охнул.

— Отлично живете, товарищ старший лейтенант, — сказал я Шуклину, — может, еще сибирские пельмени на вашей кухне есть?

— Можно и сибирские пельмени, только сперва заработай, а за артиллеристами дело не станет!

Шуклин посадил меня за стол рядом с собой. Началось истребление блинов. Лишь этот белокурый со «шпалой» на петлицах вроде зазевался: не отрывая глаз от записной книжки, он протянул руку к тарелке, но она была уже пуста. Удивленно подняв глаза, он встретился с моей улыбкой.

— Вижу, к вам, товарищ Шуклин, пришло подкрепление. Кажется, из резерва командующего?

— Да, — ответил я за Шуклина, — из резерва, с Мамаева кургана!

Белокурый вроде не понял моей иронии, улыбнулся, протянул мне руку:

— Иван Григорьев.

— Василий Зайцев, — ответил я, пожимая его крепкую руку.

— Так какую обиду причинил снайперам Мамаев курган? — спросил он, как бы выясняя причину нашего появления здесь, на заводе «Красный Октябрь». Этот вопрос озадачил меня. Я пристально посмотрел на Григорьева и ответил:

— Приказ командира — для солдата закон.

— Это мне известно, но меня интересует другое…

«Что он лезет мне в душу?» — почему-то возмутился я и незаметно для себя повысил тон:

— Во-первых, на Мамаевом кургане и на заводе «Красный Октябрь» одинаково горячо. Во-вторых…

Я перевел дух для нового «выстрела», но Григорьев обезоружил меня.

— Не горячись… — И, помолчав, назвал меня по имени: — Вася, ты не понял меня: речь идет о твоем настроении. Ведь я уже месяц пишу о тебе в сводках. Мамаев курган — ключевая позиция нашей обороны, и мне интересно, как ты себя чувствуешь здесь…

Мне понравилась его оценка позиций на Мамаевом кургане. Появилось желание поговорить с ним по душам.

Мы отошли к стенке, сели на скамейку, закурили, и я стал рассказывать о том, что было пережито и передумано в дни боев на склонах Мамаева кургана.

— Вот выползаем на Мамаев, в район водонапорных баков. Многих поцарапает, другие на месте лягут, а я невредим. Говорят, везет. Раненых — в госпиталь, а я везучий, ползу опять по окопам… Вызвали вот теперь к берегу Волги. — Тут я Григорьева уколол: — К Волге потянуло, вроде дезертировал с опасного участка. Будто я виноват, что не остался на кургане в числе мертвых…

— Да я тебе верю, — прервал меня Григорьев, — только ты меньше думай о себе «в числе мертвых».

Я согласился:

— Стараюсь.

— И стараться не надо, — возразил он, — просто не слушай, не замечай такие разговоры. Это говорят завистники, ревнивые к славе. Сейчас ты нужен здесь. И пусть посмотрят, как этот «дезертир» работает…

Григорьев, конечно, преувеличивал мои возможности, но как важно, когда человек тебя понимает, верит тебе.

Вера, доверие — какая это сила! Без доверия сохнет душа, быстро иссякают силы, и ты превращаешься в бескрылого зяблика, который, кажется, ни на что не способен. А когда тебе верят, то и невыполнимое становится возможным. Силы твои словно удваиваются. Доверие — источник солдатского вдохновения, решимости, осмысленного шага к подвигу. А вера — мать дружбы и солдатской храбрости. Вот где для командира и политработника ключи к солдатскому сердцу, к тайникам той скрытой энергии, о которой солдат порою и сам не знает.