Евпраксия, стр. 47
Они заплакали, роняя золотые слезы из золотых глаз, сказали Евпраксии:
– Прощай.
И очутились в родной земле, где их не дано никому видеть, но про то, что есть они, ведают все.
А Евпраксию уже догоняли. Прискакали запыхавшиеся, перепуганные, растерянные, беспомощные, вроде бы даже добрые. Догнали, задержали, воротили обратно. С надлежащей почтительностью, с поклонами, извинениями, предупредительностью. Император выехал навстречу жене. Взял первых князей империи, архиепископов, епископов, рыцарей ближайших. Все хотели целовать ей руку. Сам император поцеловал руку Адельгейде; играли лютни, рыцари кричали, били в щиты от радости. Нашлась, нашлась! Спасена, избавлена!
Скакали за нею несколько дней. Далеко успела уехать. Далеко, но не слишком. Некуда бежать и незачем. Пытаются многие. А человек-то слаб. Так утверждают наивысшие князья церкви. Адельгейде скажет о том узконосый аббат Бодо. Напомнит. Что есть человек? Камышина, клонящаяся от ветра.
Евпраксия слышала и не слышала. Слаб человек? Но может быть и тверд.
Может. Должен!
Сидела возле коня, плакала, конь фыркал, обдавал теплом из ноздрей, будто сочувствовал. Бессмыслица! Безумие!
Император спрыгнул с седла, наклонился над ней, поцеловал руку.
– Ваше величество, что случилось?
Бессмыслица, безумство! А может, просто обман? И не было ни чеберяйчиков, ни золотых их глаз, ни стеклянной горы, ни слез золотых?
– Ваше величество, вас искали целую неделю!
– А я испытывала двойное наслаждение – от голода и одиночества.
– Мое сердце обливается…
– У вас есть сердце?
– Ваше величество, я прошу вас… Поднимитесь… Вам дадут нового коня… Империя, вся империя смотрит на вас…
– А мне? Тоже смотреть на нее?
– Имперские заботы не дают мне покоя. Вынужден покинуть вас. В Италии бунтуют графы. Матильда снова плетет сети. Я должен ехать в Италию… А вы…
– А я?
– Вы задерживаете меня своими…
– Чем?
– Да, своими… затеями. Я – император. Я не могу терять свое время.
Оно принадлежит империи.
– А что принадлежит мне? Если вам принадлежит империя, то, может быть, мне принадлежит хотя бы мое собственное время?
Генрих взглянул на нее устало, почти умоляюще:
– Я вынужден… Италия… Надеюсь, вы поедете вместе со мною…
На коне небрежно сутулился, держался как будто в равнодушии ко всему; озабоченный, но и утомленно-добрый.
Всю жизнь он метался, воевал, боролся, изнемогал. Потом попытался успокоиться, утомленный, исчерпанный. Украшал соборы, сидел в скрипториях, наблюдая, как переписывают и иллюстрируют книги, влюбился вот в эту русскую княжну, сделал ее императрицей, увидел, что не завоюет, не подчинит молодую женщину, снова должен был броситься в драку, потому что не оставалось для него иного счастья. Захватишь слишком много – не удержишь ничего. Участь всех завоевателей.
…Возвратились в тот самый замок, из которого Евпраксия убегала.
Устроили дикую пьянку, чего другое могли выдумать? Император не пил, берег силы, надеялся на чудо: хотел овладеть Евпраксией здесь, в этом замке, пойманную, поймать еще надежней, навсегда, навеки, войти в нее, как в завоеванный город, в сердце войти, в душу.
Когда повел в спальню, она сказала спокойно:
– Возьмете меня только силой.
Близ ложа он грубо толкнул ее прямо в грудь; она не удержалась на ногах, упала поперек постели. Генрих слегка наклонился над опрокинутой Евпраксией, золотая цепь раскачивалась, вожделенье так и рвалось из его глаз, взгляд их встречали глаза женщины, ненавидящие, полные презренья и отвращенья; и что-то странное, летучее пронизало зрачки, пролетело неуловимо, исчезло, ничего не оставив, кроме пустоты в душе.
Император застонал, тяжело выпрямился, пошел к двери. Евпраксия молчала.
В замках людей мучают сны. Снам некуда деться, сдавленные камнем, они гнетут человека, обессиливают его, пугают или же манят чем-то неосуществимым.
Ночью Евпраксия увидела сон. Та же самая спальня, то же самое ложе, только поднято выше, на рост человека.
…Стояла на ложе в длинной рубашке, с длинными-предлинными рукавами, а внизу, едва дотягиваясь взглядом до ее колен, беспомощно и несмело переступал с ноги на ногу Генрих, неумело протягивал вверх свои длинные руки, но не к ней протягивал, а к маленькой девочке, которая тоже стояла на ложе, в такой же рубашке, что и Евпраксия, да и не какая-то девочка, а маленькая Евпраксия, еще без речи, еще едва лепечущая, и Генрих тянулся к ней, неуклюже переступал с ноги на ногу, наконец ухватил ее ручонки и стал вдруг танцевать вокруг ложа, не отпуская их и что-то напевая. И тогда маленькая Евпраксия неожиданно высвободилась, бросилась к Евпраксии большой и промолвила: "Ма!.." И Евпраксию всю затрясло: дите, ее дите!
Взмахнула длинными рукавами, хотела протянуть ребенку руки и с ужасом почувствовала, что нет у нее рук. Рукава были пустые…
Проснулась, разбуженная и раздавленная этим ужасом, полежала недвижно, потом встрепенулась, ожила, засмеялась во тьме самой себе, ночи, простору, всему сущему. Она ощутила, что в ней кто-то растет. В ней круглится будущая жизнь! Что ей до каких-то высоких имперских забот? Она сама сейчас – земля, государство, власть, вселенная, вечность. Как не понимают этого мужчины? Как жалки они в попытках проявить свою силу.
Стремясь возвыситься, лишь унижаются. Может быть, она пошла когда-то навстречу невнятным ухаживаниям Генриха как раз потому, что понадеялась на его необычность, на высокую вознесенность его над повседневностью с ее грязью и пошлостью. Низменного не терпела с малых лет, хотела б жить в мире чеберяйчиков, выдуманных доброй Журиной из небытия, – ведь кто хоть раз испытает счастье заглянуть в необычайный мир чеберяйчиков, тот навеки утратит охоту к обыденному в жизни.
Она готовилась к необычному. Подарить миру дитя, сама еще ребенок.
Будет еще одна Евпраксия, такая же красивая, но действительно счастливая; вторая Евпраксия испытает счастье сама, будет дарить счастье и радость всему сущему. Полями пойдет – поля заблещут-заиграют, лесами пойдет – леса зазеленеют, по-над реками пойдет – реки зашумят благодаря ей…
Наутро императрица дала знать, что хочет говорить с императором.
Генрих явился нагловато-обрадованный. Речь Евпраксии была краткой:
– Ваше величество, священное состояние моего здоровья не даст мне возможности зимой сопровождать вас в дальнюю дорогу.
Император недоуменно смотрел на нее. Не верил. Не отваживался поверить. Может, снова возвратилась к нему глухота?
– Вы в самом деле сказали то, что я услышал? – спросил с непривычной несмелостью.
Евпраксия не ответила. Внимала тому, как круглится в ней будущая жизнь…
ЛЕТОПИСЬ. ИМПЕРАТОРСКАЯ
Когда власть оказывается в руках воинов, она вызывает войны, в которых нуждается, чтобы существовать самой. Об императоре сказано так:
"Он взял железное оружие, сел на черного коня и поехал на войну". На войну или с войны – больше никуда, потому что сильные мира сего и держат императора с такой целью. Как держат боевых коней. Император, несмотря на свое высокое положение, живет сорокой на гнущейся лозе; долго на месте не усидит. В чем сущность властвования? Знать, угадывать, предвидеть, успевать, не давать поднять голову, утихомиривать, укрощать, подавлять.
Генрих всю жизнь спешил – и не успевал, опаздывал, события опережали его.
Иногда ему везло, даже когда, казалось, все уже было утрачено. Так произошло во время столкновения с папой Гильдебрандом. Простой саксонский люд, те, кого император безжалостно покарал за восстание против его же власти, неожиданно встали на сторону Генриха, помогли ему свалить самого страшного, самого ярого врага. Почему саксонцы пошли за ним, Генрих не знал. У него не было времени для размышлений. Идут за ним – значит, с ним.
И так будет и должно быть всегда.
Но пошли саксонцы не с ним, а только против Гильдебранда. Наверное, увидели в нем угрозу для себя еще большую, чем в притязаниях императора.