Юрий Милославский, или Русские в 1612 году, стр. 5

«Юрий Милославский» выдержал только при жизни автора семь изданий. Однако слава Загоскина-романиста не продержалась долго. И «Юрий Милославский», и последующие его романы перешли в область скорее развлекательного чтения (аналогичная судьба постигла и романы В. Скотта и Ф. Купера, которые перешли в разряд чтения «для юношества» и приключенческой литературы). Несложность и прямолинейность нравственной, философской и социальной проблематики творчества Загоскина, сводящейся преимущественно к утверждению и отстаиванию всего, что кажется ему «истинно русским», для литературы второй половины XIX века и позднейших эпох была пройденным этапом. Прошло и жадное увлечение историческим романом, каким отличались 1830-е годы. Во второй половине XIX века исторический роман – далеко уже не новинка, и как «серьезная литература» «Юрий Милославский» выглядел явлением анахроническим. В начале 1860-х годов Аполлон Григорьев так отзывался о творчестве Загоскина: «М. Н. Загоскин как человек – одно из отраднейших явлений нашего старого быта, натура в высшей степени нежная и добродушная, хотя и ограниченная [41], пользовался как романист успехом, в наше время и с нашей точки зрения совершенно невероятным и необъяснимым». «Бесцветность» и «сахарность» содержания, «ходульность», представления «грандиозных народных событий», пошлость патриотизма, «фамусовское благоговение перед всем существующим – даже до кулака, восторженное умиление перед теми сторонами старого быта, которые были недавно и правдиво казнены великим народным комиком Грибоедовым, не китайское даже, а зверское отношение ко всему нерусскому», «речь дворовой челяди вместо народной речи» [42], – все эти черты мировоззрения и поэтики Загоскина, полемически обозначенные А. Григорьевым, нужно воспринимать с учетом исторической перспективы. «Фамусовское благоговение перед всем существующим» было органично для Загоскина: он действительно был человеком верноподданных и благонамеренных взглядов, которые и утверждал, нередко однозначно и плоско, в своих произведениях. Однако, будучи «чуть что не инквизитор в своих умственных враждах», сам по себе Загоскин был, судя по воспоминаниям, «добродушным, наивным» [43] человеком с «неистощимым благодушием» и «веселостью», доверчивым и простым: «Имея ум простой, здравый и практический, он не любил ни в чем отвлеченности и был всегда врагом всякой мечтательности и темных, метафизических, трудных для понимания, мыслей и выражений» [44]. Благодушие, веселость и простота сказывались и в произведениях писателя. Недаром тот же Аполлон Григорьев, столь резко отзывавшийся о Загоскине, констатировал вместе с тем, что «у Загоскина, там, где он пишет без претензий на доктрину, есть вещи наивные, восхитительно милые, весело добродушные, даже – что удивительно в особенности – человечески страстные» [45].

«Художническая часть», особенно в «Юрии Милославском», в тех местах, где она не подавлена назидательной идеей, действительно способна была увлечь, умело «закрученный» сюжет заинтриговывал читателя, «теплота чувства», если она выражена «без претензии на доктрину», располагала к чтению. Это свойство поэтики Загоскина подметил еще А. А. Бестужев (Марлинский), в целом относившийся к произведениям Загоскина скептически: «…нет в нем ничего необыкновенного, поразительного, но умилительного много, но забавного много, и вы не увидите, как дочитались до конца, и вы досадуете, зачем так скоро пресекает он ваше удовольствие» [46].

«Юрий Милославский» как произведение беллетристическое и патриотическое оказался очень популярен в конце XIX – начале XX века, когда он не только неоднократно переиздавался, но и подвергался многочисленным переработкам и адаптациям [47]. Впрочем, «Юрий Милославский» имеет интерес не только «для любопытства», но и как первое отечественное произведение в жанре исторического романа, и как тот тип романа, который получил свое развитие впоследствии, и как обращение к конкретному историческому материалу для воссоздания «живого» облика людей прошлого.

А. Песков

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Никогда Россия не была в столь бедственном положении, как в начале семнадцатого столетия: внешние враги, внутренние раздоры, смуты бояр, а более всего совершенное безначалие – все угрожало неизбежной погибелью земле русской. Верный сын отечества, боярин Михайло Борисович Шеин, несмотря на беспримерную свою неустрашимость, не мог спасти Смоленска. Этот, по тогдашнему времени, важный своими укреплениями город был уже во власти польского короля Сигизмунда, войска которого под командою гетмана Жолкевского, впущенные изменою в Москву, утесняли несчастных жителей сей древней столицы. Наглость, своевольство и жестокости этого буйного войска превосходили всякое описание (1). Им не уступали в зверстве многолюдные толпы разбойников, известных под названием запорожских казаков, которые занимали, или, лучше сказать, опустошали, Чернигов, Брянск, Козельск, Вязьму, Дорогобуж и многие другие города. В недальнем расстоянии от Москвы стояли войска второго самозванца, прозванного Тушинским вором; на севере – шведский генерал Понтиус де ла Гарди свирепствовал в Новгороде и Пскове; одним словом, исключая некоторые низовые города, почти вся земля русская была во власти неприятелей, и одна Сергиевская лавра, осажденная войсками второго самозванца под начальством гетмана Сапеги и знаменитого налета [48] пана Лисовского, упорно защищалась; малое число воинов, слуги монастырские и престарелые иноки отстояли святую обитель. Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили, наконец, усыпленный дух народа русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» – не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.

В эти-то смутные времена, в начале апреля 1612 года, два всадника медленно пробирались по берегу луговой стороны Волги. Один из них, закутанный в широкий охабень [49], ехал впереди на борзом вороном коне и, казалось, совершенно не замечал, что метель становится час от часу сильнее; другой, в нагольном тулупе, сверх которого надет был нараспашку кафтан из толстого белого сукна, беспрестанно останавливал свою усталую лошадь, прислушиваясь со вниманием, но, не различая ничего, кроме однообразного свиста бури, с приметным беспокойством озирался на все стороны.

– Полегче, боярин, – сказал он, наконец, с некоторым нетерпением, – твой конь шагист, а мой Серко чуть ноги волочит.

Передний всадник приостановил свою лошадь; а тот, который начал говорить, поравнявшись с ним, продолжал:

– Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич! Не дает нам весны. Да и в пору мы выехали! Я говорил тебе, что будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят, так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день, как мы из Москвы, а скоро ли доедем – бог весть!

– Не кручинься, Алексей, – отвечал другой путешественник, – завтра мы отдохнем вдоволь.

– Так завтра мы доедем туда, куда послал тебя пан Гонсевский?

– Я думаю.

– Дай-то бог!.. Ну, ну, Серко, ступай!.. А что, боярин, назад в Москву мы вернемся или нет?