Рославлев, или Русские в 1812 году, стр. 42

Но меж тем, пока мы слушали горькие жалобы любителя русской старины, Зарецкой все ехал да ехал. Опустив поводья, он сидел задумчиво на своей лошади, которая шла спокойной и ровной ходою; мечтал о будущем, придумывал всевозможные средства к истреблению французской армии и вслед за бегущим неприятелем летел в Париж: пожить, повеселиться и забыть на время о любезном и скучном отечестве. В ту самую минуту, как он в модном фраке, с бадинкою [69] в руке, расхаживал под аркадами Пале-Рояля и прислушивался к милым французским фразам, загремел на грубом русском языке вопрос; «Кто едет?» Зарецкой очнулся, взглянул вокруг себя: перед ним деревенская околица, подле ворот соломенный шалаш в виде будки, в шалаше мужик с всклоченной рыжей бородою и длинной рогатиной в руке; а за околицей, перед большим сараем, с полдюжины пик в сошках.

– Кто едет? – повторил мужик, вылезая из шалаша.

– Да разве не видишь, что офицер? – сказал вахмистр. – Экой мужлан!

– Ан врешь! Я не мужик.

– Да кто же ты?

– Ополченный! – отвечал воин, поправив гордо свою шапку.

– Зачем же ты здесь? – спросил Зарецкой.

– Стою на часах, ваше благородие.

– Так что же ты зеваешь, дурачина? – закричал вахмистр. – Отворяй ворота!

– Без приказа не могу. Эй! выходи вон!

Человек шесть мужиков выскочили из сарая, схватили пики и стали по ранжиру вдоль стены; вслед за ними вышел молодой малой в казачьем сером полукафтанье, такой же фуражке и с тесаком, повешенным через плечо на широком черном ремне. Подойдя к Зарецкому, он спросил очень вежливо: кто они откуда едет?

– А на что тебе, голубчик? – сказал Зарецкой. – И кто ты сам такой?

– Урядник, ваше благородие!

– А какое тебе дело, господин урядник, кто я и куда еду?

– Здесь стоит полк московского ополчения, ваше благородие, и полковник приказал, чтоб всех проезжих из Москвы, а особливо военных, провожать прямо к нему.

– Вот еще какие затеи! Да разве здесь крепость и ваш полковник комендант?

– Не могу знать, ваше благородие! а так велено. Полковник сейчас изволил приказывать…

– Большая мне нужда до его приказания! Ополченный полковник!.. Отворяй ворота!

– Да ведь он просит, ваше благородие, заехать к нему в гости.

– А если я не хочу быть его гостем?.. Да кто такой ваш полковник?

– Николай Степанович Ижорской.

– Ижорской?.. Мне что-то знакома эта фамилия… Кажется, я слышал от Владимира… Не родня ли он Лидиной?..

– Прасковье Степановне?.. Родной братец.

– Вот это другое дело… Так я могу от него узнать, далеко от ли отсюда деревня Владимира Сергеевича Рославлева.

– Да не близко, ваше благородие! Ведь она по Калужской дороге.

– Ну, так и есть: я знал вперед, что ошибусь!.. Отворяй ворота и проводи меня к своему полковнику.

– Я, сударь, на карауле и отлучиться не могу; я пошлю с вами ефрейтора. Эй, ребята! слушай команду!.. В сошки!

Воины положили в сошки свои пики и повернулись, чтоб идти в сарай.

– Гаврило! – продолжал урядник, – проводи господина офицера к полковнику.

– К барину? – спросил молодой крестьянской парень.

– Ну да! то есть к его высокоблагородию, дурачина!

– Слушаю-ста! А пику-то оставить, что ль, или нет?

Урядник призадумался.

– Ефрейторы всегда ходят с ружьями, – сказал, улыбаясь, Зарецкой.

– Ну, что стал? возьми пику с собой! – закричал урядник, – да смотри не дразни по улицам собак. Ступай!

Воин, положив пику на плечо, отправился впереди наших путешественников по длинной и широкой улице, в конце которой, перед одной избой, сверкали копья и толпилось много народа.

ГЛАВА II

В белой и просторной избе сельского старосты за широким столом, на котором кипел самовар и стояло несколько бутылок с ромом, сидели старинные наши знакомцы: Николай Степанович Ижорской, Ильменев и Ладушкин. Первый в общеармейском сюртуке с штаб-офицерскими эполетами, а оба другие в серых ополченных полукафтаньях. Ильменев, туго подтянутый шарфом, в черном галстуке, с нафабренными усами и вытянутый, как струнка, казалось, помолодел десятью годами; но несчастный Ладушкин, привыкший ходить в плисовых сапогах и просторном фризовом сюртуке, изнемогал под тяжестью своего воинского наряда: он едва смел пошевелиться и посматривал то на огромную саблю, к которой был прицеплен, то на длинные шпоры, которые своим беспрерывным звоном напоминали ему, что он выбран в полковые адъютанты и должен ездить верхом.

– Что это Терешка не едет? – сказал Ижорской. – Волгин обещался прислать его непременно сегодня.

– Да куда, сударь, – спросил Ильменев, – поехал наш бывший предводитель, Михаила Федорович Волгин?..

– А теперь мой пятисотенный начальник? – подхватил с гордостию Ижорской. – Я послал его в Москву поразведать, что там делается, и отправил с ним моего Терешку с тем, что если он пробудет в Москве до завтра, то прислал бы его сегодня ко мне с какими-нибудь известиями. Но поговоримте теперь о делах службы, господа! – продолжал полковник, переменив совершенно тон. – Господин полковой казначей! прибавляется ли наша казна?

– Слава богу, ваше высокоблагородие! – отвечал Ильменев, вскочив проворно со скамьи. – Сегодня поутру прислали к нам из города, взамен недоставленной амуниции, пятьсот тридцать три рубля двадцать две копейки.

– А что ж сегодняшний приказ, господин полковой адъютант?

– Готов, Николай Степанович, – сказал Ладушкин, вставая.

– Смотри, смотри, братец!.. опять зацепил шпорами… Ну! вот тебе и раз!.. Да подними его, Ильменев! Видишь, он справиться не может.

– О, господи боже мой!.. – сказал Ладушкин, вставая при помощи Ильменева, – в пятой раз сегодня! Да позвольте мне, Николай Степанович, не носить этих проклятых зацеп.

– Что ты, братец! где видано? Адъютант без шпор! Да это курам будет на смех. Привыкнешь!

– Так нельзя ли меня совсем из адъютантов-то прочь, батюшка?

– Оно, конечно, какой ты адъютант! Тут надобен провор. Вот дело другое – Ильменев: он человек военной; да грамоте-то мы с ним плохо знаем. Ну, что ж приказ?

– Вот, сударь, готов; извольте прочесть.

– Давай!.. Пароль… лозунг… отзыв… Хорошо! Что это?.. «Воина третьей сотни Ивана Лосева за злостное похищение одного индейского петуха и двух поросят выколотить завтрашнего числа перед фрунтом палками». Дело! «Господин полковой командир изъявляет свою совершенную признательность господину пятисотенному начальнику Буркину…»

– За что?

– За найденный вами порядок и примерное устройство находящихся под командою его пяти сотен.

– Да, да! совсем забыл: ведь я назначил сегодня смотр; но надобно прежде взглянуть, а там уж сказать спасибо.

– Он с полчаса дожидается, – сказал Ильменев. – Извольте-ка взглянуть в окно; посмотрите, как он на своем Султане гарцует перед фрунтом.

– Пойдемте же, господа! Гей, Заливной! саблю, фуражку!

Ижорской, прицепя саблю, вышел в провожании адъютанта и казначея за ворота. Человек до пятисот воинов с копьями, выстроенные в три шеренги, стояли вдоль улицы; все офицеры находились при своих местах, а Буркин на лихом персидском жеребце рисовался перед фрунтом.

– Смирно! – закричал он, увидя выходящего из ворот полковника.

– Хорошо! – сказал Ижорской важным голосом. – Фрунт выровнен, стоят по ранжиру… хорошо!

– Слушай! – заревел Буркин. – Шапки долой!

– Хорошо! – повторил Ижорской, – все в один темп, по команде… очень хорошо!

– Господин полковник! – продолжал Буркин, подскакав к Ижорскому и опустив свою саблю.

– Тише, братец, тише! Что ты? задавишь!

– Господин полковник!..

– Да черт тебя возьми! Что ты на меня лезешь?

– Честь имею рапортовать, что при команде состоит все благополучно: двое рядовых занемогли, один урядник умер…

– Хорошо, очень хорошо!.. Да осади свою лошадь, братец!.. Э! постой! Кто это едет на паре? Никак, Терешка? Так и есть! Ну что, брат, где Волгин?