Аскольдова могила, стр. 62
– Зачем ты здесь?
– Ух, батюшки! Ну, перепугался же я!
– Да станешь ли ты отвечать на мои вопросы, негодяй? Говори, или я сей же час размозжу тебе голову.
– Не гневайся, боярин, – прервал Тороп. – Дай только с духом собраться.
– Говори, где Всеслав?
– Вестимо где: на Чертовом Городище.
– Его там нет.
– Как нет?..
– Не наказал ли я тебе быть при нем неотлучно?
– А что ж мне было делать, боярин? Если б я не пошел по его приказу в село Предиславино, так он сам бы ушел туда, да еще днем.
– Безумный!
– Выслушай, боярин, я расскажу тебе все, как было: как Вышата хотел меня повесить; как я сидел в пустом подвале; как Стемид выпроводил меня из села Предиславина; как он приказал мне отвести Всеслава в одно укромное местечко, где уже, верно, его не найдут…
– Но разве узнали?..
– То-то и дело. Этот разбойник Вышата все пронюхал, и, чай, теперь уже посланы воины обшарить кругом все Чертово Городище. Хорошо еще, что Всеслав дал оттуда тягу.
– Но где он теперь?
– Где-нибудь около села Предиславина. Он сам мне изволил сказать, что если я скоро не вернусь с весточкой от его невесты, то он уйдет вслед за мною.
– Безумный! – повторил незнакомый. – Поспешим, Тороп!.. Я стану искать его с одной стороны села Предиславина, а ты с другой… Пока еще не наступило утро, мы можем спасти его. Но если… о, поспешим, поспешим, Тороп!
Незнакомый пустился скорыми шагами по той самой дороге, по которой шел прежде его слуга. Тороп едва успевал бежать за своим господином, но, несмотря на то что запыхался и едва мог говорить, рассказал ему на бегу со всею подробностью свои приключения. Через полчаса они достигли дубовой рощи. Вся окрестность покоилась глубоким сном, но стража бодрствовала у ворот села Предиславина; в высокой гриднице светились яркие огни; толпы слуг бегали и суетились по двору; звучали гусли златострунные, и серебряные кубки звенели, ударяясь друг о друга. Все кипело жизнью вокруг дворца великокняжеского: Владимир Солнышко пировал со своею удалою дружиною.
Незнакомый и Тороп расстались: первый пошел налево частым кустарником, а последний продолжал идти рощею, которая огибала с правой стороны все наружные строения села Предиславина и почти подходила к самому огороду» от которого отделялась одним высоким бревенчатым тыном.
VI
В обширном покое, описанном нами во второй главе этой части, за длинным дубовым столом пировали ближние бояре, витязи и вся гридня знаменитого великого князя киевского. Пасмурен, как ночь осенняя, грозен и угрюм, как туча громовая, Владимир Солнышко сидел за передним концом стола, покрытого яствами. Молча переходил из рук в руки турий рог с медом сладким; витязи чокались меж собой серебряными кубками; дворцовый кифарник играл на звонких гуслях; но радостные крики не раздавались в светлой гриднице; не похвалялись богатыри русские своим удальством. Все гости, глядя на хозяина, приуныли, повесили свои буйные головы, и даже дядя великокняжеский, знаменитый воевода Добрыня, не смел с ним речь повести и спросить, отчего он прикручинился и о чем, сложив руки к белым грудям, он задумал думу крепкую.
– Ну, Рохдай, – сказал боярин Ставр, толкнув под бок витязя, – не говорил ли я тебе, что вряд наш государь великий князь распотешится. Ведь у него обычай такой: как засядет ему что в голову…
– Да о чем он так задумался?
– В том-то и дело, любезный! Кабы знали да ведали, так авось бы горю пособили.
– Так что ж, боярин: попытаться бы спросить.
– Да, попытайся-ка! Ты боек, Рохдай, и государь тебя жалует, а небось и ты первый не сунешься.
– Право?
– Вестимо нет! Погляди, все посматривают друг на друга, а никто ни гугу! Вон Тугарин Змеевич молчит; Ян Ушмовец – ни словечка; да и Добрыня-то язычок прикусил.
– Так пусть же они молчат, а я молчать не стану. Что за пир, коли хозяин сам не гуляет; да этак и первый кусок станет клином в горле.
И вот удалой витязь Рохдай поднимается из-за стола дубового, не допив чары зелена вина, не доев куса сладкого. Он подходит к князю Владимиру, преклоняет чело ниже пояса и говорит бодрым голосом:
– Ты, гой еси, наш батюшка Владимир-князь Киевское Солнышко Святославич! Не прикажи ни казнить, ни рубить, а прикажи слово вымолвить. Отчего ты, государь, прикручинился, о чем запечалился? Иль не угодили чем ни есть государю своему его слуги верные? Иль уж стала тебе нелюба твоя дружина удалая?
Владимир нахмурил брови и, не смотря на Рохдая сказал:
– Рохдай, ты гость мой – так ешь вдоволь, пей, веселись и прохлаждайся, а не спрашивай, о чем твой государь призадумался. Захочу, так сам скажу.
– Дозволь и мне, Владимир Святославич, слово вымолвить, – прервал Добрыня, вставая. – Где видано, чтобы гости веселились, коли хозяин грустит. Выслушай мои глупые речи и не погневайся! Высоко ты сидишь на своем златокованом столе; ты подпер горы угорские своими железными полками; перегородил широкие степи печенежские щитами русскими; ты славен, и велик, и богат, и чив, так о чем тебе, государю нашему, задумываться? Уж не прискучило ль тебе сложа руки сидеть? Не берет ли охота у соседа в гостях побывать, загулять на пир незваный к царю Византийскому? Так за чем дело стало? Вымолви слово княжеское, и мы разбрызгаем веслами широкий Днепр; прикажи – и верная твоя дружина вычерпает шеломами глубокий Дон.
– Мы рады все за тебя, нашего батюшку, сложить головы! – промолвил Ян Ушмовец, вставая.
– Рады все умереть до единого! – закричали пирующие, приподнимая кверху свои кубки.
– Благодарствую вас, братцы мои ратные! – сказал Владимир, взглянув повеселее на гостей своих. – Спасибо вам, храбрые мои сподвижники, за вашу любовь и привет! Но я не хочу обижать соседей, не хочу громить Византию. Пора притупиться мечам нашим: поработали они вдоволь; погуляли мы досыта на кровавых пирах и в чужих землях гостьми незваными; понатешились, будет с нас. Нет, слуги мои верные, слуги неизменные, не о том я прикручинился: залегла у меня на сердце дума крепкая; будет время, придет час, и я с вами, мои бояре и витязи любимые, посоветуюсь. Что придумают ваши умные головы и что я сам захочу, то и будет; а теперь речь не о том. Эй, Вышата, дай-ка мне чару доброго вина!
Ключник Вышата налил серебряную чарку вином, поставил на золотой поднос и, низко поклонясь, подошел к великому князю.
– Ну, гости мои милые, – продолжал Владимир, – выпьем теперь за упокой храброго юноши, который сегодня спас мне жизнь… Э, Вышата, живет ли здесь, в селе Предиславине, девушка по имени Любаша?
– Живет, государь.
– Отпусти ее завтра же к отцу и матери; спроси их, каких желают от меня милостей, и скажи им, чтоб смело просили у меня всего, чего сами захотят.
– Слушаю, государь! – сказал Вышата, поглядывая с удивлением на Владимира.
– Кубок меду! Я пью его с вами, дорогие гости, за здравие моего сына Изяслава и матери его, супруги нашей Рогнеды. Здорова ли она, Вышата?
– Не так чтоб очень, государь! Вот уж пятые сутки все ночи напролет за рукодельем просиживает: сна вовсе нет!
– Бедная, – сказал вполголоса Владимир, – ей скучно, она тоскует! Вышата, забавляй ее всякими потехами, песнями, плясками…
– Слушаю, государь!
– Не худо бы послушать и нам, – продолжал Владимир, – голосистых соловьев наших. Фенкал, потешь моих гостей, спой нам какую-нибудь варяжскую песенку; да смотри, повеселее! Что стоишь, Вышата? Поднеси ему чару вина!
Видный и прекрасный собою юноша, к которому подошел Вышата, сидел возле Светорада. Он встал и, не принимая с подноса чарки с вином, сказал громким голосом:
– Государь великий князь, дозволь мне слово вымолвить!
– Говори, Фенкал, – отвечал Владимир, взглянув ласково на певца.
– Государь, ты живал в земле варяжской и знаешь наши обычаи: у нас вещий скальд поет веселые песни тогда, когда у него весело на сердце.
– А у нас тогда, когда ему прикажут, – прервал Владимир. – Пой, Фенкал!