Война за океан, стр. 148
Начинался ветер порывами, к ночи поднялся шторм. Отдали запасные якоря. К утру шторм загрохотал с огромной силой. Море ревело. Американское судно оказалось лежащим на кошке у сахалинского берега. Огромные волны били в него, видимо ломая обшивки. Судно казалось брошенным командой.
«Аргунь» ушла еще вчера в лиман. Ее не видно.
Вдали около острова Удд терпело бедствие другое китобойное судно. Хотели идти туда на помощь, но шлюпки заливало, люди едва спаслись, и Невельской поднялся на борт мокрый до нитки.
Шторм крепчал. Гиляки, как птицы в сильный ветер, сидели у рубки, прижавшись друг к другу. Стихать стало ночью. Утром пришла шлюпка с «Аргуни». Араска отправился на берег и вернулся в ужасе: гиляки вырезали и повыбрасывали в море весь экипаж разбитого китобоя.
– Что мне с ними делать! Это какая-то война беспощадная! – воскликнул в горькой досаде Невельской. – Чего только мне разбирать тут не приходится! Можно с ума сойти…
Неожиданно прибыл на баркасе адмирал. Он осмотрел потрепанную штормом «Палладу» и пригласил на совет Невельского, Уньковского и Халезова.
– «Паллада» в реку не войдет! – стоя у стола и держа в руке сигару, резко заявил адмирал.
Невельской ответил, что главное пройдено, остается немного.
– Я не смею рисковать! Я должен идти на «Диане» в Японию и не могу ждать, пока «Паллада» пройдет по всем мелям.
– Идите в Японию, ваше превосходительство, – выпалил Невельской, – а мы фрегат введем.
С неожиданной решительностью Путятин заявил, что «Паллада» по глубокому сахалинскому фарватеру должна возвратиться к мысу Лазарева. А оттуда, на буксире у «Дианы», она пойдет на зимовку в гавань Хади.
– Ей там будет спокойно! Что же мы ее будем здесь ломать по приказу Муравьева! Устье Амура, господа, мелководно и неудобно!
– Нам не давали парового судна для исследования, – вспыхнул Невельской, – поэтому мы не могли составить карт огромного лимана.
Долго спорили, но адмирал был неумолим. Он сказал, что отпускает Уньковского и офицеров и доведет судно в Хади, поставит его на зимовку.
– Так я вам говорю, что «Диана» его тоже не будет слушаться! – говорил Уньковский вечером Геннадию Ивановичу. – Больше того, если бы не было Путятина, то и трактат японцы давно бы подписали!
Глава четырнадцатая
В КИРЕНСКЕ
По прибытии со свитой в Аян Муравьев узнал, что и там нет никаких известий о Камчатке. Это его очень озаботило, и он приказал Римскому-Корсакову немедленно идти на шхуне «Восток» в Петропавловск.
Перебравшись через хребты и болота, губернатор вскоре добрался до Якутска. Под благовидным предлогом он оставил там почти всех своих спутников, вместе с Гончаровым, решив, что пусть тут поживут, нечего им торопиться в Иркутск, а тем паче в Петербург. Пусть Иван Александрович изучает Сибирь хорошенько, самую жизнь во всей глубине, да познакомится с великим подвижником преосвященным Иннокентием.
Подходя по реке Лене на баркасе к небольшому городку Киренску, Муравьев увидел на берегу встречавший его, как и всюду, народ, духовенство, чиновников и среди них элегантную высокую даму в широкополой шляпе. «Неужели? Какая самоотверженность! Какое счастье!» – подумал он.
Едва баркас стал приставать, как Екатерина Николаевна, подобрав юбки, быстрым и крупным шагом подошла по отмели и, протянув мужу руку в перчатке, сама помогла ему сойти.
– Я поздравляю тебя, Николай! – сказала она по-французски.
– Благодарю тебя, мой друг.
– Ты все открыл, что желал?
– Да… Какие новости?
– С Черного моря плохие известия…
Он тихо пожал ее руку, как бы утешая.
Начались преподношения хлеба-соли, а затем рапорты.
Екатерина Николаевна очень соскучилась по мужу. Он уехал давно. Ее положение не позволяло слишком сближаться с кем-либо из тех, кто был ей мил. Она ждала мужа, молилась за него, желая ему успеха.
За последнее время она вдруг почувствовала некоторую враждебность части окружавших ее людей. Шла война, заговорили, что она француженка, ее образ жизни, слишком скромный для жены генерал-губернатора, казался странным, замкнутость ее толковали, кажется, по-своему. Эта странная подозрительность, как знала она от мужа, воспитываемая правительством, особенно находила благодатную почву среди чиновников, желавших отличиться и без риска для здоровья выказать свой патриотизм во время войны, а также в среде тех, кто почему-либо был недоволен мужем.
Одиночество тяготило ее. Узнав, что муж едет, она решила не ждать. Путь ей знаком. Пять лет назад они путешествовали вместе на Камчатку и проплыли Лену. На этот раз у нее с собой лишь гребцы и горничная.
Сегодня утром она хотела идти дальше вниз по реке, когда город всполошился еще более, чем от ее приезда. Шел баркас под флагом генерал-губернатора. Дом был отведен заранее и убран для его приема.
– Как ты решилась? – спросил Муравьев, когда церемонии и встречи закончились и супруги остались одни.
– Когда прискакал Миша и сказал, что следующим рейсом ты отбываешь на шхуне «Восток», я стала собираться… Я больше не могла без тебя.
Она обняла его, сидя рядом на маленьком плюшевом диване. Их ждали к обеду, еще надо было переодеться и привести себя в порядок.
В Иркутске ходили слухи, что ее мужу не доверяют в Петербурге. Сплетни, идущие, может быть, в самом деле из Петербурга, не могли, конечно, иметь никакого значения. Как смели судить о человеке, которого благословил на подвиг сам государь!
Она сказала, что очень беспокоилась о нем. И беспокоится о родных. Странно вел себя Струве, он затеял против нее мелочную интригу.
– Как он посмел? Что же смотрел Венцель? – удивился Муравьев.
– О! Он мягок, у него сердце артишока!
Струве был сначала очень любезен, заискивал. Сын знаменитого ученого, а такое ничтожество! Она сказала, что Струве спросил ее однажды, как она будет чувствовать себя, если русские войска возьмут снова Париж. В другой раз – не скучает ли она о Франции. Благовоспитанный человек не смеет так говорить, когда с Францией война!
Она не скрыла, что Струве однажды заговорил с ней о том, что у него есть сведения, будто бы она весело провела время в Париже с Мазаровичем, которого Муравьев назначил ей в сопровождающие два года назад, не имея возможности вместе с ней выехать за границу.
Муравьев вспыхнул.
Она не стала говорить, что однажды Струве сказал, как ею увлечен. Сейчас кротость, спокойствие и удовлетворенность выражены на добром ее лице. Она просияла, когда муж стал рассказывать о своем походе. Но тут же ужас выразился в ее глазах.
– Бедная, бедная Катя! Несчастная, благородное дитя, как она выдержала все это?
Рассказ о дружеской встрече в Айгуне с китайским генералом поразил ее.
Муравьев говорил и о низовьях реки, о Петровском.
– Я больше тебя одного не отпущу, мой друг!
– Мы вместе отправимся на Амур в будущем году, когда я снаряжу туда новую армаду…
Обед продолжался долго. Досаждали лестью и тостами, но немало и нужного узнал Муравьев как от чиновников, так и от купцов, отлично знавших край.
Возвратились домой поздно вечером. У шатровых ворот горел фонарь, вытянулись двое полицейских.
Муравьев присел у стола пробежать новости в иностранных газетах, которые отложил на вечер.
Горничная раздевала Екатерину Николаевну в соседней комнате. Она разговаривала с мужем через полуоткрытую дверь.
– Но что это такое? Из «Фигаро» и «Монитер» выхвачено ножницами чуть ли не по полстраницы? – вскричал он.
Муравьев возмутился. Он немедленно по прибытии в Иркутск напишет министру внутренних дел.
«Жалкая трусливая политика! От генерал-губернатора скрывают содержание статей! Очередная подлость правительства! Если так будет продолжаться, как же я узнаю о подготовке врагов к кампании будущего года? И как они восприняли наш выход на Тихий океан? В «Таймсе» вырезаны парламентские дебаты! Заголовок, как в насмешку, оставлен! Значит, и письма к жене все задержаны? Это недоверие! Вот, вернулся домой! Ну, я устрою бурю! Нашли за кем следить, когда сам канцлер – первый предатель!»