Война за океан, стр. 111

Все шло вперед, этого нельзя отрицать. Он почувствовал себя непобежденным. Он увлекся, рассказывая. Да, были ярые противники и помехи, но он их сломит. Все смолкнет и отступит перед истиной! С ним прекрасная женщина, добрая и умная.

О смерти дочери, о том, как с немой мольбой день и ночь смотрели ее почти несмыкающиеся глаза, все было сказано в первые минуты встречи. Шли прощаться с ней. Свое глубокое горе старались не бередить, оно и так подразумевалось во всем.

– Прости, мой друг…

Невельской осторожно опустил ее руку и своей мальчишеской походкой быстро подошел к обрыву и снова навел трубу на судно.

– Да, это Шарпер! Как это хорошо! – вдруг пылко воскликнул он, видимо уже воодушевляясь какой-то мыслью. Он – огонь. Право, жажда жизни в нем неистребима. Он и сейчас, у могилы ребенка, что-то задумал. Как заострились его глаза!

К Шарперу все привыкли на косе. Часто бывая здесь, встречая добрый прием и ласку, свирепый китобой, кажется, и сам подобрел. Он помнит, кому и что надо привезти. Екатерина Ивановна всегда посылает подарки его жене. Как это необыкновенно, посылать в Новый Свет кукол, коврики и безделушки, сделанные гилячками. Геннадий уверяет, что американские индейцы – родня гилякам, по крайней мере орнаменты на одежде у них, оказывается, одинаковы.

Нынче Шарпер раньше обычного явился. Море свободно ото льдов. Еще недавно целые громады двигались вдоль косы, защищая селение от врагов. Теперь лишь кое-где пройдет по морю ледяная глыба, как плавающий остров. Да еще есть льдины, на берегу; в сильный ветер прибой, добегая до них, размывает и разламывает их.

… Вот и маленькая могилка Кати, на самом высоком месте косы, на песке, рядом с могилами матросов, умерших в экспедиции. Белые восьмиконечные кресты окружают детскую могилу, словно старые моряки несут здесь постоянную вахту.

Невельской снял фуражку, он сгорбился, и как-то сразу стало видно, что этому живому и быстрому человеку уже сорок лет и у него горе. Он медленно опустился на колени, тихо и часто покачивая головой.

Невельской поцеловал землю и стал молиться. Она стала рядом. Шумел ветер. Внизу волна с силой ударила в льдину, и брызги долетели на гребень и обдали кресты. Невельской вытер слезы и брызги и поднялся, держа в руках фуражку.

Он был светел, казалось, отдохнул и притих, словно встретился с ребенком, как с живым. Он даже улыбнулся отрадно, словно и могила дала ему силы.

Екатерина Ивановна тихо тронула его за руку.

– Мне Ольгу кормить, – застенчиво сказала она.

Невельской закрыл лицо руками. Ему стало жаль и этой могилы, и жены, и себя, и матросов. Он подошел к могиле недавно умершего Конева, стал быстро и виновато креститься: «Прощай, брат Конев, я, верно, бывал зря строг с тобой. Я помню, как ты говорил, что хочешь выписать своих после службы и тут поселиться. А потом и ты отчаялся. Прости, брат».

– Конев шел на шлюпке с Казакевичем и первый увидел Амур! – сказал он, когда отошли от могил. – Потом в такой же тихий день, при таком же накате с моря ходили с Орловым и Позем как раз здесь, выбирая место для зимовья. Не знал он тогда, что его тут ждет…

А парус стал ближе и виден ясней. Шарпер идет тихо, видно убил кита и буксирует к берегу.

За стланцами виднелись на песке бревенчатые домики Петровского, вышка, баркас и вельбот, старый остов «Охотска» и льдина толщиной футов в двадцать, выброшенная на берег со стороны залива Счастья. Тут все по-прежнему. Тишина, гиляки садятся в лодку около амбара. Собаки линяют. Всюду разбросаны нарты. Когда шли мимо стойбища, вышла Лаола.

– Катя, Катя! – приговаривала она ласково и стала гладить Невельскую по плечу. Потом она вынула трубку изо рта и сунула ее в зубы Кате; та затянулась, морща лоб и глядя искоса, как настоящая гилячка.

Невельской спросил Лаолу, где ее муж.

– Пошел рыбу таскать на другую сторону.

– Они здесь не сушат нынче, – сказала Катя, отдавая трубку.

– Если рыжий придет, мы пойдем в лес. Поэтому рыбу сушим в старом стойбище!

Пошли дальше. Геннадий чем-то опять воодушевился. Это написано на лице. Он разговорился сам с собой. Его губы шевелились. Он переживал заново всю сцену встречи с Муравьевым. Ему хотелось бы отвязаться от неприятного осадка, найти хоть просвет, и он заново все перебирал и переговаривал, выискивая повод для надежд.

С женой он говорил спокойно. Его мысли были ясны и планы тоже. Негодование на ошибки Николая Николаевича выражалось не так, как при встрече с ним. Конечно, и он желал победы в Петропавловске, раз туда отправлены войска. Неприятно, что при Муравьеве и его штабе он растерялся. Правда, трудно не растеряться, ведь радость была безгранична, расчувствовался. А потом как обухом по голове. И суетился, и быстро вспыхнул, заволновался, стал спорить нервно, догадываясь, чувствуя, что все рушится. А тут еще Буссэ, его интриганство, все одно к одному. Не мудрено! Еще никогда, кажется, так не досадовал и не чертыхался… Неужели его как-то невидимо поставили опять на «свое место», на место служащего и ретивого офицера? Поэтому он и шевелил губами, заново сдержанно доказывая все губернатору.

«С Катей всегда спокойней и веришь в себя, чувствуешь, что у тебя железная воля и верны планы. Николай Николаевич не понимает? Но жизнь подвела его к тому, что я говорил, он сам не рад, но не выдаст себя, что зря затеял с Камчаткой – послушал петербургских адмиралов! Жизнь и остальное ему докажет. Важно под предлогом войны занять край. Это будет важней любых кровопролитных побед! Ну как, как это объяснить, когда все привыкли думать, что самое важное – драка!»

Глава двадцать первая

МИСТЕР ШАРПЕР

Китобойное судно бросило якорь на рейде. В залив пошла шлюпка. Из нее вышел на берег рослый американец в шляпе, с белокурой бородой. В это время от стойбища к посту шла Елизавета Осиповна Бачманова. На ней темная юбка и кофта из белого сукна. Гиляки привезли рыбу – только что начался летний ход кеты. Елизавета Осиповна очень любила эту рыбу. Она отобрала к обеду несколько штук и велела доставить на кухню. Сегодня за обедом смотрит Бачманова.

Белокурый китобой что-то хотел ее спросить, но она шла, не обращая внимания на него, однако лицо ее, обычно открытое и ясное, стало строгим. Тогда американец неуклюже, как обычно, когда человек долго не ступал на землю да еще в своих тяжелых сапогах, пошел наперерез и окликнул ее погромче. Она остановилась, и он что-то сказал ей.

Все это было видно из открытого окна Геннадию Ивановичу и Екатерине Ивановне. Невельской, зная, что за народ китобои, встревожился.

– Это помощник Шарпера, – сказал он.

– Это бывший его гарпунер, – подтвердила Катя, – который убил в пятьдесят втором году вместе с Позем кашалота у нашего поста, и они тогда рассорились из-за жира.

Невельской помнил этот случай. Гиляки тогда взялись за ножи и хотели вырезать экипаж Шарпера.

Тем временем Елизавета Осиповна повернулась и подошла к китобою, глядя открыто и спокойно. Она что-то говорила. Потом так же спокойно, но с силой ударила его по лицу, немного подождав, ударила еще так крепко, что, если бы не прибой, шлепки, верно, слышны были бы на посту.

Когда Невельской выбежал из дому, Елизавета Осиповна, как бы исполнив нужное дело, пошагала дальше.

– Сегодня будет прекрасный обед, Геннадий Иванович! – сказала Бачманова, встречая капитана на крыльце.

Американец, который ни слова не возразил ей, повернулся к своей шлюпке и разговаривал там с товарищами.

– Что случилось, Елизавета Осиповна? Что он себе позволил?

– «Эй, ты» – спросил он меня по-русски. Я ответила по-английски и надавала ему по щекам!

Рука у нее длинная и тяжелая, глаза ясные, чистые. Елизавета Осиповна прошла на кухню и занялась делом. Гиляк принес туда две огромные рыбины.