Симода, стр. 85
Он привстал, поблагодарил и отпустил офицеров, пожелав им хорошенько проститься с Симода, и заявил, что разрешает всем прогуляться в этот вечер по городу. Чаю никому не было предложено.
Но ни у кого не было охоты идти в город. Все озабочены и словно расстроены. Все остались дома, попросили самовар к себе, а потом укладывали вещи, чистились и собирались к завтрашнему пути.
«Эта Симода никуда не уйдет от нас!» – полагал Сибирцев.
За стенкой не могли решить, брать ли с собой самовар или оставить для будущих переговоров с иностранцами в Гёкусэнди. Где-то что-то пиликало. Видно, опять японский праздник начинается.
В полуверсте от храма, в деревенском переулке за горным храмом, Синичкин играл на балалайке, Стэнли – на дудке, Палкин лежал пьяный, вокруг валялись пустые кувшины из-под сакэ, и еще двое матросов, американец Дик и Степан Шкаев, прыгали как заводные.
– «Ай, янки, янки, дудыль ду!..» – на мотив «Барыни» орал Шкаев и размахивал руками и ногами в воздухе.
Около амбара сидели на бревне две маленькие девочки, нанятые за кусок сахара. Они, как взрослые, делали вид, что не обращают никакого внимания на пляшущих. Обе следили за дорогой. Должны сразу сообщить, если пойдет иностранный патруль, чтобы западные матросы могли убежать.
– Хопи-хопи, хопи-хоп! – выкрикнул красный как рак Стэнли.
– «Бари-на, ба-ри-на!..» – кричал Дик. У него широкий, тучный подбородок торчит из бороды-жабо, как коленка.
– «Янки, янки, дудыль ду!» – Синичкин раскидал ногой пустые бутылки.
Но сейчас надо возвращаться – одним в храм, другим на судно... Дыхание одинаково выдаст и тех, и других. Тогда старший офицер «Поухатана», тертый калач, со злыми глазами, старая морская собака, попадавшая в плен к японцам еще пятнадцать лет назад и ненавидящая их, как своих матросов, и все же не выслужившаяся за эти годы, псина, настоящая американская морская швабра... принюхается... И закрутится, и понесется, как черт среди портных! Сегодня будут одинаково пороть и в Гёкусэнди, и на «Поухатане».
– «Эх, ба-ри-на, ба-ри-на!» – подымая острые коленки, пели и плясали американцы.
– «Янки, янки, дудыль ду!» – шлепая себя по голяшкам сапог, выкрикивает Синичкин.
Маленькие ребятишки старательно и зорко, как японские воины, поглядывают за дорогами и за морем, удивляясь, что западные люди совершенно неосторожны и не видят грозящих опасностей, которые так понятны даже детям.
Глава 30
ВЕЧЕР В ГЁКУСЭНДИ
Путятин, в японском халате, пил горячий чай без сахара из японской чашки, сидя ссутулившись за длинным низким столом. Да, теперь чиновничество не съест его в Питере. Все замыслы прежде не осуществлялись так, как он этого хотел. Хотя на Каспии была у него очень успешная экспедиция. И в Дарданеллах!
Впоследствии, возвращаясь из плавания в Японию, надо будет произвести Сизова и Букреева в офицеры, согласно праву, данному командующему отдельной экспедицией по новому уставу. Оба они порядочно грамотны, молитвы и службу знают отлично, устав знают, зубрят учебники, знают навигацию, главное – понравились иностранцам! Чем не офицеры! Невельской новым, константиновским уставом воспользовался без церемоний и чуть ли не всех казаков и матросов произвел в унтер-офицеры. Жаль, Берзиня не взял с собой в Симода. Вот кого надо бы показать американцам! Но нельзя было, чтобы перестала доиться корова и лишиться молока к буддийскому Новому году. Но и Берзинь еще будет у меня офицером!
Путятин подумал, как хорошо, что офицеры благодарны, он разрешил им жить на «Поухатане», это к пользе; он так всем и сказал, чтобы разговаривали о чем угодно и с кем угодно и не стесняли себя выбором знакомств, соблюдая при этом должную бдительность. И все очень хорошо получилось. Однако теперь придется им напомнить, чтобы не смели рассказывать, как они жили на американском корабле, что там видели и о чем говорили. Опыт приобрели, теперь надо молчать. А все их дневники, записки, что вели на «Поухатане», надо уничтожить. Тем паче, если кто-то получил какие-то адреса от американцев.
Теперь над адмиралом и над всей его делегацией и командой нависла новая грозная опасность.
Путятин более, чем кто-либо, знал обыденность английской жизни, отношения англичан к американцам представлялись ему не по книгам и журналам, а по жизненным примерам.
Позолота на имперском фасаде, ореол величайшего и непобедимого флота и славы не застили ему глаза. Он смел учить своих офицеров и матросов осторожности, недоверию и непримиримой вражде к англичанам, хотя в родных детях его была английская кровь, с англичанами он жил и уживался, к родне был расположен и знал, как тяжек островитянину гнет обязательного величья. Евфимий Васильевич представлял, как жена его могла страдать в эту пору в разлуке со своей родней и с ним. Она всегда все трения политические, приносившие семье огорчения, относила за счет недаровитых политиков в Лондоне.
Путятин в молодые годы плавал в Средиземном и Черном морях. За храбрость в Наваринской битве, когда союзные флоты сражались за независимость и освобождение Греции от турецкого ига, молодой офицер получил русский орден Владимира и Коммодорский крест от греческого короля. С товарищем своим, лейтенантом Корниловым, теперь адмиралом, описал Дарданелльские проливы, а потом, командуя отрядом судов, уничтожал пиратов в Каспийском море, за что получил от персидского шаха орден Льва и Солнца.
После этого Путятин был послан в Англию.
Путятин впоследствии привез из Англии высокую белокурую англичанку, дочь английского военного моряка Ноулса.
Полюбив Евфимия, она полюбила его родину и его императора, казавшегося англичанам таким же великим и опасным, как Петр.
Как сегодня американцы приставали: «Так, может быть, еще не поздно и вы, адмирал, пошлете ваших людей в Шанхай и в Америку...»
«Нет. На Амур – пожалуйста!»
«Нет, это запрещено, как нейтральной стороне...»
«Какое преувеличенное понятие о нейтралитете! Так и нечего воду в ступе толочь!»
«Я бы охотно выручил вас и вашу храбрую команду».
«Что толку! Благодарю за сочувствие!»
Русские нам, мол, друзья, но и с англичанами нельзя не считаться.
– Дайте последний вечер спокойно посидеть, – полушутливо сказал Посьет, вызванный к адмиралу.
– Разве последний, Константин Николаевич? Вам эта Симода еще осточертеет, как начнут за нами приходить американские суда.
– Вы полагаете?
– Обязательно придут... Садитесь и пишите, Константин Николаевич...
Путятин стал диктовать письмо Кавадзи. Сообщал, что теперь, когда договор подписан, он обязуется строго соблюдать нейтралитет Японии. Если придут вражеские суда, то он с командой выйдет навстречу им в открытое море на баркасах и шлюпках и будет сражаться так, чтобы ни единое ядро и ни одна пуля не попали на японскую землю. Теперь между нами заключен договор, и мы свято соблюдаем нейтралитет Японии.
– Хорошо так?
– Да, это уместно.
Утром больше не надо прощаться. Можно мысленно уйти в себя, в сознании свершенного дела, суть которого еще неведома никому. Поручение исполнено совершенно. Но государь доволен будет...
Теперь дожить до весны, построить корабль, обучить японцев способам европейского судостроения и распроститься. Люди мои надежны и крепки. Путятин уверен, что они оставят о себе память здесь. Народ есть народ.
Сибирцева вызвали в большое помещение с алтарем. Путятин все еще сидел насупившись. Предложил садиться.
Жена Бимо живо подала горячий чайник и чашки. Она все время наблюдала, стараясь угодить великому послу.
Говорили, прихлебывая чай. Путятин не придирался, только спросил, послал ли Алексей Николаевич письма родителям. И дальше опять не мог говорить ни о чем. Все секретно.
– А вы никогда не бывали в китайских морях? – вдруг спросил адмирал.
– Нет, я не был, Евфимий Васильевич! Да и как бы я мог быть? Это мое первое кругосветное плавание. Из Южной Америки мы спешили, шли прямо к устью Амура.