Капитан Невельской, стр. 162
«Зачем я ее взял?» — упрекал себя Невельской. Когда-то он сам говорил ей, что не надо поддаваться усталости, а теперь сетовал на себя за это. Его советы оборачивались против него самого. А она так упрямо следовала его советам. «Что я наделал! Если бы я знал, я бы никогда не говорил ей ничего подобного».
В полдень на остановке Екатерина Ивановна подъехала и подняла сетку. По ее потному, посеревшему лицу видно было, что ей очень плохо. Она положила обе руки ему на плечи и, сделав усилие, стала слезать.
— Что с тобой?
— Я должна закалиться и привыкнуть, не бойся за меня… Я знаю, Екатерина Николаевна мне говорила, надо перетерпеть… Видишь, — улыбнулась она, вставая на ноги, — я совсем не разбита, как тебе кажется, не думай так обо мне.
«Лучше бы ты жила в Иркутске», — думал Невельской. Ее взор, казалось, спрашивал: «Ты боишься, что я буду в тягость экспедиции?»
— Мне гораздо лучше! — сказала Екатерина Ивановна, идя к палатке, и, вдруг обернувшись, словно догадываясь о его мыслях, взглянула настороженно. — Поверь, тебе только кажется, что мне так тяжело! Немного ломит ноги…
«Нет, она совсем разбита», — думал тем временем Геннадий. Он больше не верил ее словам.
Разбили палатку. Дуняша, служанка Кати, — «смешная индюшка», как в шутку называла ее молодая госпожа, с тех пор как в пути она надела мужское платье, — опять сказала Геннадию Ивановичу, что к барыне нельзя, а сама ушла в палатку. Они там долго пробыли одни. За Геннадием Ивановичем прислали, когда Катя легла. Видно, ей стало полегче.
— Сядь рядом, — попросила она. — Расскажи мне что-нибудь. Я завтра, наверное, буду совсем здорова… Я не могу сказать тебе… Ну, словом, у меня сегодня очень болит живот…
Он стал рассказывать ей про Крым, Севастополь и Турцию.
Она любила слушать его рассказы о путешествиях. Они утешали и убаюкивали ее, как колыбельная, все эти истории, в которых поминались корабли, гиляки, турки, описи и матросы.
Чуть свет во мгле замерцали фонари. Невельской вышел из палатки. Началась укладка, вьючение. Завтрак уже был приготовлен.
И вот все снова уселись верхами. Катя немного задержалась в палатке.
— Сегодня поезжай в гамаке, прошу тебя, — сказал муж, когда она вышла.
Она улыбнулась.
— Да, я сегодня поеду в гамаке.
Взор ее ликовал, она видела его тревогу. А он, не понимая, чему она радуется, тоже обрадовался, решив, что ей полегчало.
К тому же он надеялся, что если она не будет сегодня ехать в седле, то ей в самом деле станет легче!
Она взяла роман Эжена Сю, опустилась в гамак и засмеялась от удовольствия. Тут было удобно… Накануне прошли самый трудный участок через хребет. Виды — чудо. Нынче опять лес и болото.
А Невельской уселся в ее похожее на кресло седло и, свесив ноги на одну сторону, снова обдумывал свои планы. Он решил, что возьмет в экспедицию кузнеца с «Байкала». Это прекрасный кузнец! Они вдвоем с Коневым работали в кузнице у гавайского короля. В памяти являлись лица матросов, знакомых казаков.
Теперь у капитана были высочайшее повеление занять Амур и бумага от губернатора, разрешающая брать в любом порту с любого корабля любого человека в свою экспедицию. Теперь уж ему не мерещилось по ночам, как под грозный бой барабанов с него перед строем срывают эполеты. На душе у Геннадия спокойней… И кажется ему, что Кате в самом деле лучше. «Слава богу!» — думал он.
К полудню Геннадий Иванович устал. Он почти не спал эту ночь.
— Ложись в гамак, я отдохнула и чувствую себя значительно лучше, — сказала Катя по-французски, — а ты поспи. Ведь ты не спал всю ночь.
Она села в седло, а он, счастливо улыбаясь, залез в гамак.
«Да, я мнителен, — думал Невельской, засыпая. — Мне все кажется, что ей очень тяжело, но она окрепла и прекрасно сносит все, какая умница и молодец!»
Он спал долго и, проснувшись, подумал: «Какое счастье, что она со мной… Какое это счастье — проснуться и увидеть любимого человека, знать, что ты любишь и сам любим!»
А кругом болота, у самого носа грязные хвосты и крупы лошадей, забрызганные грязью. Гнилой лес, трава.
Когда-то Геннадий мечтал о морских путешествиях, о перестрелках с пиратами, абордажах, сожжении неприятельских кораблей. А теперь он понимает, что, для того чтобы получить настоящий широкий выход к морю, не следует сторониться ни болот, ни грязных конских хвостов, ни вьюков; надо уметь командовать якутами и казаками так же хорошо и справедливо, как матросами.
Он подумал, что в книжку надо еще записать о кирпичах. Он занимался теперь лошадьми, грузами, фуражом, кирпичами.
Кто-то догонял его, громко хлюпая по болоту. На гнедой длиннохвостой кобыле вскачь неслась Дуняша. Ее волосы растрепались. Она сидит в седле по-мужски. Покрасневшее лицо ее полуприкрыто белым платком, закрывающим щеки и уши.
— Барин, Катерине Ивановне плохо! Скорей! — крикнула она и на скаку завернула коня, как лихой наездник.
Невельской выпрыгнул из гамака и кинулся к жене. Якуты придерживали ее. Караван стал.
— Сними меня, — чуть слышно сказала Катя.
Он стал помогать ей.
— Милый мой… Мне страшно больно… — И она, кладя ему голову на плечо, горько расплакалась.
Катя не могла шевельнуть ногами, свести их вместе. Тело ее — сплошной синяк. Она не могла встать.
«Боже, что я с ней сделал!»
Невельской приказал сейчас же разбить палатку и разводить костер.
До Охотска было недалеко.
— Холдаков! — позвал он урядника. — Сегодня больше никуда не едем.
— Тут недалеко, Геннадий Иванович, на носилках донести можно, — возразил казак.
Когда Катю уложили в палатке, она взяла руку мужа и прижалась к ней лицом.
Он почувствовал, что она горит.
— У тебя сильный жар, — с тревогой сказал он.
Ее губы высохли и покрылись корками.
Вдруг она услышала, что он плачет. Он опустился перед ней на колени.
— Геннадий! — приподнялась она и порывисто обняла его.
Она была смущена и поражена, что ее муж умеет так рыдать. Его слезы придали ей силы. Екатерине Ивановне казалось, что он нуждается в ее помощи, что без нее он несчастен. Ей стало жаль его.
«Никогда, никогда ничего не удается мне так, как я хочу!» — в горькой досаде думал он.
— Зачем я взял тебя!
— Я сама хотела этого, — проговорила она, откидываясь. Ночью она бредила.
Утром Невельской приказал каравану идти вперед. Он оставил при себе Авдотью, казака и двух якутов с лошадьми, а в Охотск написал письмо с просьбой немедленно выслать доктора.
Глава тридцать третья
В ОХОТСКЕ
Последние десять верст матросы, высланные из Охотска навстречу Невельским, Екатерину Ивановну несли на носилках. Поздно ночью переехали через озеро на лодке. Слышно было, как, идя по глубокой гальке, люди бухали в нее ногами. Впереди шел казак с фонарем.
Время от времени отчетливо слышался какой-то грохот.
— Что это шумит? — спросила Катя.
— Это кошка шумит, — ответил один из охотских матросов, — накат.
— Это шумит море, — сказал муж, шедший все время рядом. — Рушится волна на берег… Вот, слышишь, опять…
— Море… — слабо пролепетала она. Так вот оно, огромное, грозное, бескрайнее. Шторма нет, ветра нет, тихо, тепло, а такой грохот. — Как оно шумит! — сказала Катя, прислушиваясь внимательно.
Оттого что самого моря не было видно, а оно лишь угадывалось, его грохот казался еще грозней. Она впервые в жизни слышала шум настоящего моря. Она выросла в Петербурге и открытого моря не видела никогда, как никогда не слыхала шума прибоя. Это походило на шум ветра в лесу. Шумело «его» легендарное море, о котором он так много рассказывал. Грохот волн становился все отчетливее, и ей казалось, что грохочет сам громадный океан, и все величие дел ее мужа и его мыслей становилось необычайно понятно ей.
Шум прибоя возбудил в ней интерес, а с ним и те силы, что исцеляют.
Послышались голоса, из тьмы подошли люди с фонарями, муж о чем-то заговорил.