Капитан Невельской, стр. 121
— Но первая зимовка самая трудная, ваше преосвященство. Я много раз слыхал, что миссионеры творят чудеса, когда людям тягостно. Нужен священник осенью… Корабль пойдет еще раз, я приду сюда, и мог бы священник идти на зимовку. Как же крестить, совершать требы?
— Право крестить там, где нет священника, дано каждому верующему. Можете и вы, Геннадий Иванович, — сказал епископ, — окрестить любого гиляка.
«Вот мне теперь только не хватало еще стать попом!» — подумал капитан. Когда-то он ругал попов вместе с Александром Баласогло, а теперь самому придется…
Епископ совсем не хотел ссориться с Невельским. Он рассказал ему за чашкой чая, как сам смолоду приехал на острова, как дикари его боялись, как перевидал он на своем веку множество вот таких людей, вроде, как он выразился, «ваших гиляков», лечил их, учил, проповедовал им. А заодно чинил им чайники и обучал рыбу ловить.
Капитан слушал и думал, что все относятся к его экспедиции как к рискованному опыту, «ждут» одобрения Петербурга и настоящей уверенности в том, что ему все удастся, нет ни у кого.
«Что же, попом так попом сам стану»! — подумал Невельской, глядя на широкое, смуглое лицо старого, седого миссионера.
Глава десятая
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
— Кашеваров приехал! — входя в комнату, доложил старик молоканин.
Кашеваров — новый начальник Аянского порта — приехал служить на место Василия Степановича. Его ждали давно.
Вошел низенький человек, с узким лицом, но с крупными скулами. На нем погоны капитана второго ранга.
Кашеваров родился на Аляске. Отец его полуалеут, а мать — алеутка. Он первый из алеутов окончил штурманскую школу в Кронштадте. Впоследствии много лет служил в колониях, его считали способнейшим офицером и деятельным человеком. Он был автором нескольких интересных статей, помещенных в петербургских журналах.
У Кашеварова были слабости. Он вырос в народе угнетенном и подавленном и всю жизнь страдал от желания показать, что он не хуже других и ни в чем русским не уступает.
Но со временем, хотя он и говорил при всяком удобном случае, что все народы равны, сам стал презирать алеутов. Ставши офицером, он зазнался, особенно когда в печати появились его труды. Сам того не замечая, он перенимал все худшее от бюрократов и чиновников, среди которых жил и которых прежде ненавидел. Несколько последних лет он провел в Петербурге. Теперь стал капитаном второго ранга и был назначен начальником Аянского порта.
— Где же ваша семья? — спросил Завойко.
Василий Степанович знал, как едет Кашеваров. Тридцать человек рабочих шли вперед и рубили тайгу, чтобы новый начальник Аяна мог проехать на тарантасе. Путешествие продолжалось в несколько раз дольше, чем обычно. Впервые в истории Аяна и всего побережья человек приезжал сюда таким способом.
— Моя семья скоро будет, и к ее приезду я хотел бы видеть помещение начальника порта.
— Вот дом, но покуда я не уехал, вы будете жить во флигеле.
Завойко сказал, что через несколько дней уходит на Камчатку и что тогда Кашеваровы могут занять дом.
— Да, завтра же начнете приемку дел!
Завойко предупредил Кашеварова, что приехал Невельской с Амура и что на «Байкале» пришли послы гиляцкой нации просить русских остаться на их земле.
Через несколько часов на тропе, по которой, кроме верховых, до сих пор никто не ездил, появился тарантас — невиданное чудо в Аяне. Толпа работников шла вокруг с топорами. В тарантасе сидела молодая полная белокурая женщина, с уставшим, но приятным лицом, и с ней группа черноглазых ребятишек.
— Вы же свою семью могли погубить с этим тарантасом, — заметил Завойко. — За что вы их так трясете по корням да по кочкам? Куда бы проще ехать верхом или в носилках…
— Я считаю унизительным, чтобы моя жена скакала на лошади, — ответил Кашеваров.
Устроивши все с Кашеваровым, Завойко зашел в порт и встретил там Невельского. На «Охотске» заканчивались приготовления к плаванию. Невельской сказал, что привез письма для отправки в Иркутск и в Петербург.
Завойко рассказал по дороге про Кашеварова.
— Вот письма, Василий Степанович!
Невельской написал губернатору, что пришел на «Байкале» в Аян из залива Счастья, где заложен краеугольный камень и строится пост. Он просит Муравьева разрешить действовать, глядя по обстоятельствам. И что, имея такой намек, он совершит то, что найдет нужным, и представит отчет, губернатору, исходя из чрезвычайных обстоятельств и положения на месте…
— Да вот еще письма Пехтерю и Зарину… Вот это я Пехтерю пишу, что если Николай Николаевич в отъезде, чтобы он переслал ему немедленно, — стал объяснять Невельской, чувствуя, что вот-вот покраснеет и что глупо объяснять Василию Степановичу, о чем и почему писано одному из чиновников губернатора. Он действительно писал об этом Пехтерю, но он писал еще и о другом. Писал он и Зарину про все, о чем думал на косе.
А письмо Корсакову на Камчатку Невельской просил Василия Степановича передать лично. Завойко обещал это сделать.
— А вы знаете, Геннадий Иванович, что, ссылаясь на вас, гиляки требуют, чтобы русские обещали не притеснять их? — сказал Василий Степанович.
— Иначе они не стали бы помогать нам, Василий Степанович. Первое — не калечить их, как Фролов и чиновники калечат жизнь якутов, а предоставить им жить так, как они жили.
— Но ведь рано или поздно попадут и к гилякам наши купчишки… Да и мужичок наш чего стоит…
— Может быть! — ответил капитан.
— Да уж обязательно… Поплачут и они, и их потомки от нашего брата… Так, ей-богу, не стоило бы внушать…
— Но пока у вас есть свобода действий, Василий Степанович, мы должны сделать для гиляков все возможное. Сами же вы хотите ограничить деятельность купчишек на Камчатке… И я постараюсь… Ведь это Дмитрий Иванович; его заслуга, он своим ласковым обхождением расположил гиляков к нам, — сказал Невельской. — А без их содействия и речи не могло бы быть об учреждении наших наблюдательных постов на их земле.
Ночью капитан вернулся на судно. Он вошел в свою каюту и подумал: «Завтра мне идти на „Охотске“. Прощай, мой „Байкал!“ Он вспомнил, как мечтал в этой каюте. Опять вспомнилась музыка, грохот бала, она в толпе, в бальном платье, вся в цветах, ее блестящие глаза, вызывающе гордое выражение лица… „Она вся в белом… В фате… А я завтра ухожу на „Охотске“. А письма пошли! Не думал я, что мне так больно будет. Казалось, что уж забыл…“
— Капитан наш что-то очень печален, — удивлялись подымавшиеся на палубу подвахтенные.
— Что с ним сделали?
— Был такой веселый!
Утром Невельской простился с командой и перешел на «Охотск». Судно вышло на рейд.
Невельской поехал проститься с Завойко и Кашеваровым.
— Прощайте, Василий Степанович!
— Прощайте, Геннадий Иванович…
— Дороги наши расходятся, и мы долго не увидимся!
— А вот посмотрите, Геннадий Иванович, что будет на Камчатке через пять лет! Да… Камчатка будет процветать. И вот увидим, что будет через пять лет на Амуре…
«Да, трудно сказать, что где будет», — подумал Невельской.
— Посмотрим! — сказал он.
Они пожали друг другу руки, обнялись.
— Ну, дай вам бог, Василий Степанович! Я желаю вам счастья! Только не губите Амур Камчаткой, не отбирайте у него все средства и суда…
«Не вытерпел, уязвил! — подумал Завойко. — И я же сдержался, не сказал ему, что он разграбил свое же бывшее судно. Взял из команды девять лучших матросов, оружие захватил, гребные суда, без которых „Байкал“ как без рук. Я утерпел, а он…»
«Я ждал от него содействия, а он формалист, — подумал Невельской. — И голова его набита глупостями и предрассудками! Ну что же! Мне не детей с ним крестить! Мне терять нечего… Я понесу свой крест один».
После полудня судно со всеми грузами, с казаками, матросами, матросскими женами, с пушками и с коровой для Петровского вышло в море.
Казаки приставали на баке к Евлампию.