Хэда, стр. 47

Прием был отечественный, самый старинный, но сыну лучше так не говорить.

«Вот я попал! – думал Оаке. – Я-то ведь просил о дырявых монетках, о горсти риса! Какая же «политика»! Никакого отношения к политике. Я только про еду для детей, чтобы растить их для правительства Японии! Чтобы не выросли пьяницами!»

На другой день на стапеле Ябадоо, свирепо склонясь, кивнул ему и протянул:

– Э-э... Э-э... Я похлопочу за тебя...

Все тело у Кикути сплошной синяк. Больно поворачиваться, поясницу ломит. Трудно работать, наклоняться почти невозможно. Вчера казалось, что полицейский сломал его, но они знают, как бить. Кому надо сломать спину – обязательно сломают. Сегодня очевидно, что перелома нет. Утром приходил знахарь и осмотрел. Но еще больней, чем вчера.

Ябадоо осклабился. Он знал, что Уэкава-сама уже сегодня очень умно приказал приготовить деньги для выплаты плотникам, как просил Оаке Кикути. При этом Уэкава-сама строг и сумрачен. Распорядился сделать все быстро, чтобы плотники не голодали. Этому Ябадоо рад. Завтра начнется раздача мелких денег. Ябадоо – хозяин ломбарда. Можно будет взыскать долги с должников, заставить закладчиков выкупать вещи из ломбарда или платить проценты за хранение. А теперь ведь все дорожает.

Только мальчик Кикосабуро не мог забыть, как вчера его отца выбросили из канцелярии. И он никогда не забудет. Он чувствовал, что должен в будущем отплатить. Мальчик каждый день вставал рано и ходил с отцом на работу, он так был горд за своего отца!

Глава 15

ВАЛИК У ИЗГОЛОВЬЯ

Колокольцову хотелось бы описать, что он видел в Японии. Как пришлось изобретать заново все, что давно уже известно. Сам за собой не знал таких талантов. А теперь, право, поверил в себя. Интересная история, как всё начинали, что и как удается осуществить. Надо все записывать, пригодится для «Морского Сборника» хотя бы.

Елкин и тот пишет. Посьет пишет. Каждый о своем деле.

После того как поставили первые шпангоуты будущей шхуны, японцы стали работать с воодушевлением. До того, кажется, не уверены были, что корабль получится. Теперь со всей силой темперамента, как воины, сражавшиеся за будущее, устремились вперед.

В России, если благополучно вернемся после войны, не поступить ли на кораблестроительный завод! Адмирал советует, и самому в голову приходит.

Но если бы Александру Александровичу кто-нибудь посоветовал описать, как тут шла его личная жизнь, он бы, верно, смешался и не нашелся. К делу не относится, что-то такое, о чем потом вообще придется забыть. Не для публикаций офицера, тем более в «Морском Сборнике»! Может быть, некоторые драгоценные воспоминания сохранятся на всю жизнь, если не останется теперешнего неприятного осадка. Произошло все как-то случайно, очень странно и стало развиваться, казалось бы, без всякого умысла с его стороны, но в приятном сознании своей победы...

В ущелье Усигахора, неподалеку от стапеля со шхуной и второго стапеля, заложенного для японцев, новая партия рабочих рубила откосы горы. Японцы рослые, не похожие на простых рисосеятелей или городских рабочих, все с новенькими инструментами. Снимали землю, ломали и дробили скалы, убирали камни. Одна за другой откатывались груженые тачки и по доскам мчались к берегу. Среди новичков мелькают и знакомые хэдские рабочие, но мало. Все происходит совершенно так же, как в первые холодные дни, когда наши офицеры и матросы, по выражению японцев, работая «как ками» [44], начинали очищать и выравнивать площадку для постройки европейского корабля. Теперь «как ками» работали сами японцы.

Какие-то два высоких молодых человека, видимо инженеры, не покладая рук, так же тщательно и аккуратно набив колышки, натягивали леера и определяли нужный уклон площадки, как это делали Можайский и Сибирцев.

Площадку трамбовали. Тяжкие свежие брусья устанавливали на каменном фундаменте выложенного основания. Настилались доски. Начали ставить кильблоки. Так за короткое время около шхуны «Хэда» появилось еще две стапеля, на них заложены корабли. Теперь на площадке Усигахора три стапеля и три шхуны строятся рядом.

...Некоторое время тому назад из Эдо приехал переводчик Сьоза, свободно говоривший по-русски. Путятин давно уверял японцев, что у них должны быть хорошие русские переводчики. «Кто?» – спрашивал Эгава. «Кто, кто? Вы сами должны знать кто! Вы не притворяйтесь казанскими сиротами!» Но Эгава не знал и не слыхал ничего подобного. «Как же нет переводчиков? Головины, сидя у вас в плену, в клетке, был потом освобожден только потому, что стал обучать японцев русскому языку. Для кого же он русскую грамматику составил? Дай бог память... имена его учеников: Уехара... Сьоза...» – «Откуда вам известно?» – «Головнин вернулся в Россию и написал книгу». – «Ясно». – «Книга Головнина уже давно была переведена в Японии». – «Уехара? Сьоза? О-о! Они уже умерли». – «Не может быть, чтобы не обучали своих детей. До седьмого поколения, но меньше, в их семьях все будут знать русский. Поищите и найдете».

И вот образованный человек из Эдо, говорящий по-русски. В каких запасниках и зачем держали его до сих пор? И был ли он в самом деле Сьоза, или его так назвали из вежливости, чтобы приятно было адмиралу... Но как бы то ни было, явился японец с острым лицом, нестарый, читает по-русски отлично и все понимает, но неясно говорит. Гошкевич, часто заходивший к Александру, передавал, что про Сьозу все ему говорят, что он хорошо воспитан, совершенный европеец во всех отношениях. «Я на днях видел их европеизм, – отвечал Колокольцов. – Наш любимец и надежда, представитель западной школы, дружок мой Уэкава чуть не сломал спину отличному плотнику, тот посмел с просьбой обратиться к нему. Мне случайно пришлось увидеть, и я счел долгом вмешаться и потребовал, чтобы моих рабочих не морили голодом».

В левом крыле дома Ябадоо, в канцелярии бакуфу, у Александра Александровича отдельный стол с длинными ножками [45] и табурет.

Колокольцов чертит и объясняет устройство всевозможных металлических креплений на больших и малых деревянных судах артельным старостам и целой куче сгорбившихся японских чиновников. Подальше у дверей и на крыльце метеке сидят тихо, как сироты или отверженные, кланяясь и улыбаясь всем проходящим, русским и своим чиновникам, и потихоньку покуривают табачок.

Выложив на стол толстую тетрадь, сидит Таракити и все записывает. Сбоку, поджав под себя ноги, на табуретке, как на полу, устроился Сьоза с писанным от руки словарем.

Пришел Ябадоо и присел на корточках. Когда Колокольцов переводил взгляд на старика, тот чуть заметно кивал головой мелко и ласково.

Когда все поднялись, Ябадоо, посмеиваясь, приблизился к столу. У Таракити, как всегда, были вопросы, и он обратился к Колокольцову.

Пришел Гошкевич, принес в папке листья и цветы разных деревьев, переложенные листками прозрачной бумаги, и все показал.

– Мы с Елкиным целый день лазали по горам. Он гораздо больше моего набрал... А вы опять учите их?

– Только тех, из которых будет толк. Пострадавший Оаке, например, отличный артельный, но уже поздно учить его по возрасту.

Сьоза заметно устал. Гошкевич взялся подменить переводчика. Все чиновники и полицейские наблюдатели сегодня устали. Сьоза и старший метеке ушли, зная, что тут остается Ябадоо. Староста рыбаков и заведующий судостроением в помощи других наблюдателей не нуждается, ему оказывается полное доверие.

Разговор с Таракити затягивался, и Ябадоо подступал все ближе и все ласковей улыбался. Выбрав удобный момент, он засмеялся и, поглаживая рукав Александра, спросил, не лучше ли перейти в другое крыло дома, выпить немного сакэ, отдохнуть и освежиться.

Прошли по длинной галерее с полураздвинутыми бумажными окнами с видом на сад и со множеством цветущих гортензий за подоконниками.