Гонконг, стр. 103

– Останься здесь со мной, – говорила Розалинда, – не уезжай! Ты такой молочный мастер. У меня есть деньги. Купим пять коров и откроем свою ферму. Ты так любишь землю! Ты же садовник, Янка, теперь ухаживаешь за банановыми и апельсиновыми деревьями, как у себя на родине за капустой и яблоками. Разве тебе здесь не нравится? Ведь у нас нет заморозков!

– Да, это хорошо, – отвечал Янка. – Остаться не могу.

Он постигал уход и за банановыми кустами, и за персиками, и абрикосами.

– Почему не можешь?

– Служба.

– У всех служба, во всех флотах. Но если выгодно, рвут контракт, откупаются или просто...

– Дезертируют? Нет, я на это не пойду!

– Но почему?

Янка не мог объяснить. Об этом надо спрашивать не его.

– Вот окончу службу. Тогда.

– Тогда как ты хочешь? Как ты решил окончательно? Я поеду к тебе или ты ко мне? У тебя так красиво и хорошо, растет лук и сосны! Много селедки? И трески? Там тоже можно жить.

«Тебе к нам ехать? – думал Янка. После остережений и грубых упреков Мартыньша он стал колебаться. – В самом деле, дома бедность, ей может не понравиться. Ведь у нее дома вроде хутор свой был и ферма у матери».

– К нам, наверно, можно, – молвил матрос неуверенно. – У нас, если жениться, то новый царь, говорят, не сделает помех.

– Пойми, ведь у нас один бог!

Берзинь сделал серьезное лицо.

– Бог у всех один, – поучительно заметил он.

– А на сколько у тебя контракт с капитаном?

– У меня?

– Да.

– На двадцать пять лет.

– Янка! Ты в уме? Двадцать пять! Так ты богатый, где ты хранишь аванс за двадцать пять лет? Ведь мне сказали, что в награду вам год плавания засчитывается за пять лет.

– Аванс храню вот здесь, за щекой! – сказал Берзинь и достал изо рта шестипенсовик. – Вот мой аванс.

– А сколько же ты служил?

– Восемь лет.

– Почему нельзя разорвать контракт?

– Идет война. До конца войны нельзя уйти. А после войны, как ты сказала, срок службы у нас отрубят.

– А с кем у вас война?

– С кем? – Янка остолбенел. Уж такого вопроса он никак не ждал. Неужели она все перепутала и не знает, с кем у них война? – И я не знаю... А у вас ни с кем нет войны?

– У нас всегда война. Как же нет! Есть. Много!

– С китайцами?

– О-о! Мой милый! Да, да, с китайцами!

Они обручились, обменялись кольцами из яркого китайского золота перед долгой разлукой, и она сказала перед уходом Яна на корабль:

– Кто бы ни победил, я буду ждать конца войны. Я буду ждать царского манифеста о сокращении сроков контрактов с матросами. Я очень сильная, Ян. Я буду ждать тебя всегда. И ходить в церковь. А может быть, ты поехал бы со мной в Австралию? Там так все хорошо растет.

Берзинь нахмурился, и деликатный ум ее постиг, что он никуда ехать не согласится.

– А ты так любишь своего царя?

– Да, мне приказано.

– О, Янки, Янки! Ты сам как царь! Мой царь! – воскликнула она и обняла его на прощанье.

Хотя бы слезу обронила! Янка удивлялся, как можно так верить и надеяться на другого человека! Он в душе поклялся, что постарается ее не обмануть.

Впереди ничего хорошего. Опять жить по Фаренгейту. Неужели опять на половинной порции сухарей из кукурузной муки с горохом и на полпорции солянки? Погонят на реи – и будем мокнуть целыми днями.

Не успели прийти на пароход и сложить вещи, как пленных поставили на самые грязные работы.

Экипаж чуть не наполовину из ласкаров. Это наемники из Индии. Ласкары в английском флоте то же, что сипаи в сухопутных войсках. Выбраны здоровенные детины, раскормились на казенных харчах, наели рожи. Их держат на грязных работах.

Увидя пленных, ласкары стали смеяться над ними, почувствовали себя господами. Младший унтер из ласкаров показал Берзиню, как надо чистить гальюн, объяснил, что поопрятней надо. Янка взялся за дело. Ласкар стоял над ним и выругался. Янка с досады размахнулся и стукнул его по уху. Тот сразу ушел.

Тихого и невысокого Вяамээ назначили чистить гальюн в лазарете, а там, наверно, холерные больные, холера здесь на кораблях не переводится.

Британцы, казалось, не видят, что пригнали пленных. Думают о чем-то своем, работают или глядят на берег. Делай что хочешь, только не мешай. Поздороваешься – ответят. А ласкары такие же сволочи, как сипаи на берегу.

Вечером было тихо. По берегу и на лодках под борта подходили китаянки и переговаривались с уходящими матросами экипажа и с пленными.

Луна взошла в пятне, «сырая» – к перемене погоды. На другой день подуло с моря, в проливе начался сквозняк. Лодки с китайскими семьями бросало на берег и било друг о друга. Воздух не бушует, а сотрясается ужасными ударами, как при землетрясении в Японии содрогается земля. И так же воздух здесь – словно рушится пластами на город. Повалило сигнальную мачту в укрепленном дворе у казармы. Сносит вывески с китайских магазинов и мчит над крышами тяжкое железо с надписью «Склад фирмы «Джордин и Матисон». Несет листья, ветви, сучья. Жилые плавучие кварталы ушли отстаиваться куда-то под ветер. Пролив осиротел, опустел. Качаются, рвутся с якорей корабли. Некоторые суда ушли в море. Как всегда, эскадра готова к любой опасности.

Тайфун разразился ливнем. Повсюду на улицах полицейские в клеенчатых плащах. Улицы пусты, и воет ветер.

Энн в непромокаемом пальто с капюшоном появилась в условленный час Она и Алексей разговаривали под зонтиками и обливавшимися водой деревьями.

– Хорошо, – сказала Энн, все выслушав. – Это лучше, чем вам ехать в Петербург через Сибирь. Вас заранее отправляют в Лондон. Вы будете вблизи своих.

На корабле, уходившем в Европу, отправляют не двести, а только шестьдесят матросов. Уже погрузились. С ними пойдут офицеры: Мусин-Пушкин, Шиллинг, Сибирцев и еще Елкин. Уходит также Гошкевич и с ним Точибан Коосай. Было предложение, что Сибирцева могут оставить. Но с ним все по-прежнему. Да он и не просил. С матросами перерешили в предпоследний день. Посчитались с недовольством Купера и других капиталистов. В Гонконге нужна рабочая сила, а с уходом такого количества пленных предприятия лишаются рук.