Амур-батюшка, стр. 95
Мужики разошлись. Полковник посидел, подумал и опять взялся за книгу.
Утром за ним пришла лодка. Отъезжая, он вспомнил вчерашние разговоры мужиков и подумал: «Мы свой „безмолвствующий“ народ не знаем, а в нем, возможно, таится сила, как в бомбе… Еще взорвется когда-нибудь – бог знает чего натворит».
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
На релке тишина. Переселенцы разбрелись по весенним сырым пашням. Душно, время от времени где-то далеко над низкими снежными еще хребтами в неясно видимых за синью облаках грохочет гром. Идет первая гроза, с ней само лето движется.
Река спокойна, но кое-где видны на ней, если всмотреться, отзвуки грозы, бушующей над далекими горами. Засинеет, зарябит то там, то тут, заволнуется и опять стихнет.
Егор слыхал в прошлом году, что один поселенец расчистил двадцать десятин из-под леса. Поначалу не поверил, но люди уверяли, что так, – редкий случай, но нашелся человек.
Когда в Уральском поп, Барсуков, или Оломов, или офицеры – жизнь не в жизнь. А нынче все уехали. Даже солдата караульного нет. За такой жизнью – тихой, трудовой – шли сюда. У берега лежат кирпичи, доски. Тут никто не тронет. Все доверено крестьянам.
К вечеру тучи обложили все небо. Несколько раз из-за сопок выносило ветром лохматые клочья, припускал шибкий дождь, но, видно, хватало стороной, не расходилось.
Ночью над избой Егора грянул гром. Полило как из ведра.
«Не смоет ли мою пашню, экий ливень?» – думал мужик.
Нет, спокойной жизни не было. Каждый удар грома, каждый новый порыв ливня отзывался в душе мужика. Льет и льет, и в такую силу вошел, что страшно. На старых местах таких ливней не бывало. Уж часы, верно, прошли, а все не стихает.
Утром Егор ходил на пашню. Мокрая, глубоко запаханная, блестела она на ярком солнце. Лес стал зеленей, ярче. Кое-где пробороздил, промыл пашню ручей, на бегу из тайги к реке хватил по «штанам» краем. Порадовался Егор, что выбрал место славное, что земля его устояла, лежит надежно. Но – знал он – надеяться ни на что нельзя и ни от чего нельзя отрекаться: ни от сумы, ни от чего другого…
«Не выдует ли, не смоет ли, будет ли родить?.. Думай – век так и скоротаешь! А не дай бог, такая гроза с градом…»
Еще солнце низко, а уж жара… Олять душно.
По траве, где старая ветошь чуть не в рост Егора, а по ней быстро подымается свежая густая зелень, бредет человек к Егоровой избе. Трава сверкает, солнце еще не осушило ее, капли не стекли, вся в воде.
– Здорово!
– А-а, Сашка! Что давно не был?
Сашка, еще не старый, рослый, худой китаец, с большой головой и сильными руками, был всегда серьезен, но, когда говорил, скалил зубы и закидывал голову. Он в мокрых кожаных улах, в черных штанах, мокрых до колен, напитавших в себя воду из травы, в бумажной, добела исстиранной, когда-то синей куртке с деревянными шариками вместо пуговиц. За плечами у него длинный мешок.
Он снял его с плеча, тяжко громыхнул о землю.
– Точить! – улыбаясь, ответил он по-русски.
Китаец пришел точить ножи и инструменты да сошник и лопаты взять, которые оставлял у Егора. Мотыга зимовала тут же.
У Егора был круглый камень. Вскоре Сашка заработал, камень засвистел, ссекая ржавчину с железа, полетели искры.
– Что ты поздно? Я тебя давно ждал. Думал, что не идешь, не бросил ли пашню?
– Моя работай, – с улыбкой отвечал Сашка.
– Ну, как ты жил у Гао?
– Хорошо!
– Хорошие люди?
– Хорошие люди! – согласился Сашка и улыбнулся.
Подошел Силин.
– Тебя давно не видели, что, в Бельго жил?
– Да!
– Как там Ванька Галдафу?
– Хорошо!
– У него, брат, все хорошо!
Китаец разжег в яме угли, нагрел сошник, наточил свою особенную китайскую тяпку так, что она стала острой как бритва.
За этим китайцем мужики ухаживали больше, чем за торгашами, угодить ему старались. Уже по прошлому году мужики знали, что он все умеет делать. Кузнецовы накормили его обедом, и китаец ушел с мешком железа на плечах в тайгу по глубокой траве: видно, туда, где за озером у него в прошлом году расчищен был клок земли: Есть ли у него конь – никто не спрашивал, чтобы не пришлось одалживать.
После обеда подул ветер. Стало посвежей. Редкие кучевые облака шли по небу.
Далеко-далеко раздался гудок.
– Тятя, пароход идет! – закричал восторженно Васька Кузнецов.
Из-за далеких скал вышел пароход.
– Это «Казакевич» идет! – заметил Петрован.
«Пристанет ли?» – подумал Егор. Он вспомнил, что исправник ждет пароход. Егору хотелось, чтобы он поскорей убрался. «Слава богу, кажется, к нам!» – обрадовался Егор, замечая, что «Казакевич» отходит от скал, переваливает к этому берегу.
Но «Казакевич» пошел серединой реки вниз.
– Н-но!.. – тронул Егор Саврасого и зашагал, налегая сухими руками на рассоху.
Несколько раз прошелся он сохой по новому краю «штанов». Вдруг пароходный гудок гулко и громко раздался под самым берегом. Все вышли с пашен на берег, а ребятишки побежали к отмели.
К Додьге подходил большой белый пароход с огромным красным, похожим на вал с лопастями, задним колесом и с застекленной пассажирской рубкой, которая вся сверкала на солнце.
– Плывет, как лебедь! – с восхищением молвил Тимоха.
– Новый! – сказал Бердышов. – Из Америки привезен. Быстроходный, машина сильная!
«Да, тут все кладется прочно и наново!» – подумал Егор.
Широкие стекла, блеск и чистота, сияющая надпись на борту, громадный зонт над широким задним колесом – во всем чувствовалась Егору близость богатой и чистой, хорошо налаженной жизни.
– Дрова есть? – крикнул в трубу капитан.
– Есть! – заорал Барабанов.
Над отмелью, где пристают пароходы, Федор заготовил еще в прошлом году дрова. Работали у него бродяжки, беглые, пилили лес тут же, на релке, и складывали.
С «Казакевича» кинули чалку. Судно приваливало долго и осторожно; прошло много времени, прежде чем выкатили с парохода пассажирский трап с начищенными медными поручнями и выстлали его ковровой дорожкой.
Исправник и Барсуков подъехали в лодке. Солдаты гребли изо всех сил. Господа вышли на берег и пошли к сходням, солдаты несли их вещи.
А с парохода сошли пассажиры. Один из них, смуглый горбоносый толстяк, с перстнями на пухлых пальцах, обрадовался, увидев чиновников. Тучный исправник подобострастно расшаркался перед ним. Барсуков поздоровался холодно и, не останавливаясь, прошел на пароход.
Егор не в первый раз замечал, что Петр Кузьмич недолюбливает исправника и держаться старается особняком.
На пароходе дали короткий свисток. По вторым сходням сошли матросы. Они стали вязанками таскать дрова на судно.
– Ну, как дела? – с живостью спросил смуглый господин, оставшись с мужиками.
– Как бог даст, – ответил Пахом.
– Дрова? – спросил он, показывая на поленницу.
– Дрова, батюшка!
– А как живете?
– Слава богу!
– Хорошо ли место?
– Да покуда как скажешь?
– Это место выбирал сам Муравьев! Во! – поднял палец толстяк и скривил лицо. – Слыхали про графа Муравьева-Амурского? Я его знал. Мы с ним хорошие знакомые были! Как же, даже очень хорошо был знаком. Так что тут можно жить!.. А что слышно, нет ли по речкам золота? Мог бы быть людям доход… Воспомоществование! Воспомоществование! – словно спохватившись, воскликнул он, найдя нужное слово. – Я знаю одну переселенческую деревеньку, так себе была деревня! – он искоса глянул на подошедшего с трубкой в зубах Бердышова. – Но вот переселились на Амур – и что же? Нашли золото – и миновали бедствий, поставили хозяйство. И мало того что миновали бедствий, но уже гоняют почту и содержат станок. Открывают питейное заведение!.. Простой мужик нашел золото в ключе. А у вас ничего не слышно?
– Покуда не осмотрелись, – отвечал Пахом, с недоумением глядя на толстяка. – А может, где и есть! – оглянулся он на Ивана.
– Я слыхал, есть в одном месте золото, – заговорил Бердышов, вынимая трубку изо рта, и глаза его засверкали. – Но не знаю еще, верно ли…