Амур-батюшка, стр. 142

– Напишет, не развалится, – кивая на телеграфиста, сказал Тимоха.

Сергей молчал.

Начал диктовать свое письмо Пахом. Когда он передавал поклоны близким и соседям, лицо его стало грустным, выражение глаз было детски робкое.

– «Торговля тут не в пример нашей…» В наших-то местах торговли нету – как бы извиняясь, что пишет такое, обратился он к мужикам и к Бердышову. – Там, где мы жили, на деньги и не продают, только на обмен. Ничего не поделаешь!.. Мы не на Каме были, а двести верст в стороне. К нам купцы, бывало, приедут и без денег все возьмут.

– На что деньги, когда и так даром все забрать можно! – подхватил Федор.

– Ну, пиши: «По реке тут плавучие лавки ходят, и в них все есть, что только угодно, – можешь купить. И начальство не шибко притесняет… Мы живем от города далеко. Купили ружья, потому что звери подходят близко. Живем на самом берегу. Земля родит, только требует силы много…»

Федор Барабанов в письме кланялся братьям, а про себя написал коротко. Помянув о материной могиле, он нахмурился и, отойдя в сторону, долго сидел задумавшись. У всех была тяжесть на душе от воспоминаний о былом.

– Го-го-го! – вдруг вскочил Федюшка. – Уж они там живут! Уж, поди, в Расее всех передрали и недраных никого не осталось!

Парни засмеялись.

– Там реку-то, говорят, всю поделили.

– Молодые вы, дураки! – рассердился дед.

– Ну, Тимошка, пиши письмо, – сказал Егор.

Силин махнул рукой.

– Нечего писать…

– Как нечего? Надо написать, – заговорил Сергей. – Урожай собрал на Амуре?

– Это мало важности, что я урожай собрал. Я везде могу прокормиться. Я самый выгодный человек для царя. Меня на какое болото ни кинь – я проживу. Мне много не надо.

– Чудак ты, Тимофей! Ну, тебе не нравится, так узнай, как дома живут, что там у них нового. Родина же там!

– Вот ты, помнишь, спрашивал, откуда у меня такое прозвание, – обратился он к Бердышову. – У нас дедушка рассказывал, что еще его дед был прозван «Силин». Будто бы сильный был мужик. Невзрачный, а сильный. Клали полную телегу мешков с хлебом, а он подымал ее за колеса. И грыжи не нажил.

– А внуки – те уж не в него, – язвительно промолвил дед.

– Видишь, он был силен, а у нас уж той силы-то нет, род извелся от натуги да голода. Теперь только слава, что Силин, а уж без силы. На старых местах народ изникает, слабеет. Нечего туда и писать зря! Если туда писать, так надо им подвижку сделать. Призвать их к новому-то.

– Вот и призови, – сказал телеграфист.

– Не-ет! Я напишу сам, а то вы смеяться будете.

– Как ты напишешь – ты неграмотный?

– Почем ты знаешь? Туда писать – надо заманивать. Кто со старого места тронется по вашим письмам?

– Народ ищет, где бы жизнь устроить по-новому. Куда бы уйти. Кто на Амур… В урманы… Беловодье какое-то появилось, – толковал дед. – А устроится на новых местах и думает: «Не зря ли старую-то землю кинули, хорошая там земля, кому она достанется, если вся родня оттуда выедет, может, там как-то надо устроиться?..»

Верно, и там хорошо! Любил Егор и ту землю, и те горы, и ту реку. «Хорошо у нас там, сколько про горе ни вспоминай… Не отступился ли я от своего, перейдя сюда? Родина ли мне тут? Не там ли надо было стоять?»

В зыбке закричал ребенок.

– Вон наша родина-то орет, – кинулась к зыбке Наталья.

Она ласково заговорила, утешая ребенка и расстегивая кофту.

Егор просветлел. Сразу, одним словом жена направила по-новому все его мысли.

«Да, Алешке уж тут родина!» – подумал Егор.

Третий сын родился у него. «Один сын – не сын, – говаривал он, – два сына – полсына, три сына – сын. Моим детям уж тут родина».

Силин начал, как и все, с поклонов, перечислил всю родню, описал, как построил дом, как завел пашню.

– Да еще пиши так, – продолжал он, – пиши, пиши, не смейся: «Тут на телеге ездишь – колеса красные от ягоды. На деревьях пирожки растут. Весло в реку воткнешь – стоймя плывет, не тонет: рыбы много». Иначе их не зазовешь!.. – при общем хохоте заявил Тимошка.

– Вот я не пойму, почему деды мои ушли из теплой стороны, от яблоков, – перебил его Бердышов. – Расейским хочется на Амур, а мне в Расею.

Гости стали расходиться.

– Ты бы взялся сына грамоте учить? – спросил Егор телеграфиста.

– Пожалуй, – охотно согласился тот.

Наутро Сергей увез письма в Экки, чтобы со станка отправить их первой почтой.

Дедушке Кондрату сладу не было со внуками, когда речь заходила про жизнь на старых местах. Васька и Петрован плохо помнили, как там жилось, но ничто российское, по их мнению, в сравнении со здешним не шло.

– Живете вы тут, верно, сытней и лучше, но старые-то места помнить надо.

– В России ичигов нету, – говорил Петрован. – Зимой – лапоть, летом – лапоть… Да еще, дядя Ваня сказывал, лаптем щи хлебают.

– Река – мелкая.

– Соболя нету, только зайца лови.

– Тебе хорошо, – отвечал дед, грозя белым дряблым пальцем. – Тебе уж после меня в землю ложиться. А мне-то как – первому: болота, глина, а я один буду… – Старик всхлипнул. – Тут и кладбища нет. Зароют на бугре. А потом какой-нибудь дурак кости вытряхнет… или водой их размечет…

Расстроенный старик пошел запрягать коня, чтобы ехать за дровами. День был сумрачный, небо заволокло тучами.

Едва дед завел Саврасого в оглобли, как в воротах появился Бердышов. Иван был навеселе. Мохнатая соболья шапка его в снегу.

– Ну что, дедка? Письма уехали? Слава богу!.. Ты не серчай на меня. Ты ведь только говоришь про Расею, а сам, поди, рад, что выбрался оттуда.

От волнения руки у старика затряслись, и он выронил оглоблю.

– Нет, ты не думай так. – Дед отставил дугу в сторону. – Там земля, знаешь, вся сплошь запахана…

Дед подозревал, что все неуважение к старой родине идет от Ваньки Бердышова.

– Ну, что ты расстроился? – воскликнул Иван. – Я пошутил. Сам же я русский, всегда Расею помню и желаю туда съездить.

Иван, тряся головой, пошел со двора.

Старик огляделся, схватил бич и вдруг, размахнувшись, стегнул Ивана ниже спины так, что тот подпрыгнул.

– Ты че это? – обернулся он. – Больно, дедка!

– Ничего! – сурово ответил старик. – Иди с богом. Про Расею больше не шути!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Коротко подстриженный, в сапогах и в русской вышитой рубахе, Айдамбо стоял перед Иваном. С ним приехал Покпа.

– Сватаемся, – коротко и добродушно сказал старик.

– Здорово, Покпа.

– Моя теперь не Покпа! Моя крестили, русское имя дали. Теперь моя другой имя… Мария!

– Как, ты сказал, тебе новое имя? Повтори.

– Мария меня назвал поп.

– Мария? Что так?

– Че Мария? – вспыхнул Айдамбо. – Я ему говорю: конечно, не Мария.

– Че не Мария, что ли? – рассердился старик.

– Да почему Мария? Поп, что ли, пьяный был?

– Такой имя.

– А старуху ты крестил?

– Крестил! Его тоже рубаху надели. Моей старухи теперь имя Аникей.

– Он Аникей, а она Мария, – недовольно оказал Айдамбо. Видно было, что ему уже надоело спорить об этом с отцом.

– Мария – такое имя баба не годится, – рассуждал Покпа. – Конечно, лучше буду моя Мария! Че Аникей! Как баба.

Покпа согласился креститься и все исполнял, как велел сын, но называться именем, по его мнению, похожим на бабье, он ни за что не хотел.

– Нет, Аникей – то имя как раз баба попадает! – отвечал он на все уверения. – Мориэ [68] – знаешь, че такое? Какой же баба Мориэ!

– Ладно, паря, будешь Маруська, – смеялся Иван. – Это как кому понравится называться. Назови хоть горшком, только не сади в печку.

– Моя теперь Мария. Сынка теперь чистый русский, грамота учит, поповская песня поет, на церковь работает, все понимает.

– А как старуха… Аникей-то?

– Аникей тоже так. Женить велит.

Покпа встал на колени. Оба гольда низко поклонились Бердышову.