Жизнь Муравьева, стр. 78
– Ни в коем случае позволять того нельзя, – сказал он. – Ты разве не представляешь, Александр Христофорович, какие могут возникнуть дурные последствия?
– Признаюсь, государь, мне не совсем ясна мысль ваша.
– А ты вникни хорошенько в суть! Кто такая скончавшаяся Муравьева?
– Жена государственного преступника, ваше величество. Однако ж, если мы, уважая ходатайство влиятельных родственников, разрешаем некоторые послабления отбывающим каторгу…
– Дело не в том, – перебил царь. – Тебе лучше, чем кому другому, известно, сколько у нас сочувствующих бунтовщикам лиц и скрытых либералистов. Они же скончавшуюся жену государственного преступника почитают мученицей и чуть ли не святой… Прибытие праха Муравьевой из Сибири может взбудоражить народ, создать незаслуженное поклонение, усилить дух возмущения… Мертвые бывают страшнее живых!
Спустя некоторое время в дневнике Муравьева появилась запись: «Я получил официальный отказ от Бенкендорфа, по воле государя, в просимом дозволении перевезти тело Муравьевой из Сибири в Россию».
9
В армейских войсках, сначала в должности исполняющего обязанности начальника штаба Первой армии, а затем командира Пятого пехотного корпуса, Муравьев пробыл около трех лет.
Он знал, что для императора Николая и для его братьев высшим удовольствием были смотры и парады, не раз с возмущением наблюдал, как вместо боевых учений войска изощрялись в равнении шеренг и вытягивании носков, как издевались над несчастными нижними чинами командиры-солдафоны, однако только теперь в полной мере он увидел, до какого жалкого состояния доведены военные силы страны губительной николаевской казарменно-крепостнической системой.
В полках и дивизиях, которые Муравьеву приходилось инспектировать, люди от непомерных требований начальства и плохого питания выглядели истощенными и унылыми, не прекращались побеги, среди солдат участились случаи самоубийств.
Муравьев принимал деятельные меры к тому, чтобы исправить положение, пробовал бороться с равнодушием ближайших начальников, которых благосостояние людей, им вверенных, мало интересовало, требовал от командиров человеческого отношения к нижним чинам, но все его усилия были тщетны. Командиры, ссылаясь на жестокие уставные правила, старых привычек изменять не собирались.
Муравьев отменил в одной из своих дивизий наказание шпицрутенами молодых солдат, повинных лишь в слабом знании строевой службы, но военный министр Чернышов, узнав об этом, сделал ему строгий выговор и предложил впредь «своими порядками войск не портить».
Изменить положение мог только император, но его интересовала лишь одна показная сторона дела. Будучи приглашен им в Калугу на смотр резервного драгунского корпуса, Муравьев сделал с горькой иронией запись: «Государь воображает, что изобрел драгунскую службу, и говорит, что если бы корпус сей существовал во время Наполеона, то он не возвысился бы до такой степени, ибо войско сие легко могло обойти его армию и ударить в самое неожиданное время в тыл и во фланг неприятелю. При сем не принимается в соображение ни продовольствие войска, ни обозы, ни лазареты, ни множество других надобностей, без коих войско не может двигаться. Не принимается в соображение, что надобно иметь весьма плохого неприятеля, чтобы скрыть от него движение целого корпуса; что целый корпус спешенный составляет только один полк пехоты с короткими ружьями и что с истреблением половины полка сего пропадает и половина корпуса. Не подумали, что, как кавалерия, войско сие очень слабо, ибо не имеет пик, а только саблю и ружье, которое бьется за плечами и замками о луку седла; что ядро, пущенное в коноводов, собьет целый полк и люди останутся пешие, без ранцев и сухарей. Но государь думал, что уже отвратил все неудобства сии переменою цвета воротников, частыми разменами лошадей по шерстям из одного полка в другой, поделанием драгунам цветных поясков… Все преобразование драгун состояло в этом, и государь, видя себя изобретателем нового оружия, ожидает от сего покорения царств».
Что же оставалось делать Муравьеву? Закрыть глаза на горестную действительность? Превратиться самому в исправного фрунтового генерала? Нет, совесть его противилась такому решению вопроса…
Войска Пятого корпуса были расположены в нескольких южных губерниях. Большую часть времени Муравьев проводил в поездках и всякий раз возвращался домой все более мрачным. Наталья Григорьевна достаточно изучила характер мужа, знала, что он не любит прежде времени, пока сам не продумал и не решил того или иного вопроса, говорить об этом, но, видя, что сильное внутреннее беспокойство, охватившее мужа, не проходит, однажды, не выдержав, спросила встревоженно:
– Чем ты так расстроен, друг мой? Опять служебные неприятности?
– Они кажутся мне бесконечными, Наташа, – подойдя к жене и обняв ее, признался Муравьев. – Тяжело служить в войсках, где все делается не так, как должно, а ты видишь это и не в состоянии противодействовать…
– Почему же, что за странные такие причины тебе мешают?
– Застарелая язва отечества нашего, – вздохнул Муравьев. – Отжившая свой век система, за которую с наследственным пристрастием продолжает держаться ныне царствующий. Парадомания, бессмысленная муштра, напрасные истязания нижних чинов. Больно смотреть на все это! А в дивизиях начальники, царем подобранные, такие же, как он, парадоманы, попробуй убедить их в разумном. Стена глухая!
– Ну и что же ты думаешь, мой друг?
– Попробую послать императору докладную записку с изложением мнения своего об улучшении положения в армейских войсках, – сказал Муравьев и тут же с тяжелым вздохом добавил: – Хотя, признаюсь, зная характер и склонности Николая Павловича, надежды на него питать не могу. Но бремя, лежащее у меня на совести, сложить должно. Не могу иначе!
Больше к разговору на эту тему они не возвращались. А вскоре Муравьев был вытребован в Петербург. И Наталья Григорьевна, которой он доверял в свое отсутствие прибирать письменный стол и разбирать частную корреспонденцию, случайно из дневниковых черновиков его узнала о характере посланной государю докладной записки.
«Я исполнил священную обязанность свою, – прочитала она, – изложив все неудобства и бедствия, коим подвержены несчастные нижние чины, на коих обрываются все взыскания начальства, и меры, оным предпринимаемые для избежания ответственности в непомерных требованиях, наложенных на войска службою. Наконец, я коснулся самых любимых занятий государя и предложил умерить их или отложить на некоторое время, дабы дать время войску опериться, восстановить в оном дух, упадший от непомерных трудов и частых перемен, делаемых в армии, и множества таких предметов, в конце коих я излагал средства к исправлению всего этого… Государю, может быть, не случалось слышать таких объяснений, совершенно противных его образу мыслей, но мне необходимо было сие, ибо я считал обязанностью места, мною занимаемого, выразить мысли мои о всем виденном мною… Дабы он не заблуждался насчет мнимых сил его и принял бы какие-либо меры для сбережения несчастных солдат, толпами погибающих…»
Наталья Григорьевна долго сидела задумавшись. Она, может быть, более мужа ненавидела императора Николая, погубившего любимую сестру ее и причинившего столько мук и страданий близким и родным. Она видела царя в Москве, когда он приезжал сюда короноваться, и с душевным содроганием вспоминала болезненно пухлое, неприятное лицо с рыжими бакенбардами, жестоким чувственным ртом и тяжелым взглядом выпуклых глаз. Он не терпел никаких противоречий, он любил, чтобы все перед ним склонялось, сгибалось и трепетало. Какое же мужество нужно было иметь, чтобы, зная о неприязни к себе этого страшного человека, коронованного палача, осмелиться высказать ему в глаза неприятную правду?
В тот же вечер Наталья Григорьевна писала сестре Вере:
«Помнишь, дорогая моя сестра, наш разговор в Яропольце перед моей свадьбой? Твои опасения не оправдались. Николай Николаевич принадлежит к тем редким людям, возраста которых не замечаешь и которых чем больше узнаешь, тем больше любишь. Его благородство необыкновенно, его прямота и мужество изумительны, его отношение ко мне и к детям полно самых сердечных и нежных чувств, и я счастлива!»