Денис Давыдов (Историческая хроника), стр. 29

Узнав о приказе Беннигсена, Бонапарт удивился едва ли не больше всех. Он сам собрался отступать, но теперь, конечно, все распоряжения на этот счет были отменены. В Париж поскакали гонцы с известием о блестящей победе, одержанной императором над русскими. Впрочем, обмануть общественное мнение Бонапарту на этот раз не удалось.

«Нерешительность Эйлауского сражения вызвала в Париже невероятную тревогу, – записал современник. – Враги империи под личиной скорби не могли скрыть радости о народном бедствии. Государственные фонды значительно понизились».

А через два года Бонапарт, прогуливаясь в Шенбруннском парке с ротмистром Чернышевым, посланцем императора Александра, признался:

– Я назвал себя победителем при Эйлау только потому, что вам самим угодно было отступить… 14

V

Простояв девять дней под Прейсиш-Эйлау, французы все же вынуждены были отступить в западном направлении. Десятки тысяч неубранных трупов, лежавших на поле битвы, возбуждали в солдатах мрачные мысли. Провиант, взятый с собой, кончался. Пруссия дотла разорена. Госпитали переполнены тяжелоранеными.

Переехав в замок барона Финкенштейна, близ Остероде, Бонапарт писал оттуда своему брату Жозефу:

«Чиновники моего штаба, полковники, офицеры не раздевались в продолжение двух, а другие – четырех месяцев (я сам не снимал сапог целые две недели), валяясь на снегу и в грязи, без хлеба, без вина и водки, питаясь картофелем и мясом, двигаясь взад и вперед усиленными маршами, сражаясь на штыках и весьма часто под картечью, отправляя раненых в открытых санях за двести верст. Мы ведем войну во всем ее ужасе».

Положение французской армии было столь бедственным, что Бонапарт решился даже предложить Беннигсену перемирие. Тот отказался, заявив, что «император Александр поручил ему сражаться, а не вести переговоры». Бонапарт занялся формированием новых корпусов, деятельной подготовкой к весенней кампании.

Русская армия, отошедшая к Кенигсбергу, вновь двинулась за неприятелем. Казачьи полки, поступившие под команду атамана Матвея Ивановича Платова, находились в авангарде и каждый день отбивали у французов транспорты, орудия. За короткое время захватили в плен тридцать офицеров и две тысячи двести солдат. Главнокомандующий, видя успешные действия Платова, усилил его отряд Гродненским и Павлоградским гусарскими полками.

Пользуясь тем, что Багратион уехал по делам армии в Петербург, Давыдов стал частенько наведываться в платовский отряд. Денис восстановил дружеские отношения с Храповицким, привлекавшим его своим удальством и откровенностью мыслей, не раз ночевал у Якова Петровича Кульнева, которого наконец-то произвели в подполковники. Кульнев командовал теперь батальоном гродненских гусар.

А однажды вместе с Ермоловым Денис побывал в гостях у самого Платова. Этот высокий, сутулый, седоусый генерал со скуластым лицом и хитроватыми глазами ходил в поношенном мундире, жил просто, по-казацки. Когда-то Платов служил в суворовских войсках, отличался большой храбростью, сметливостью. Дениса он интересовал, давно. Ермолов же еще со времен костромской ссылки состоял с Платовым в приятельских отношениях.

– Старик иной раз нарочно прикидывается темным и грубым человеком, – говорил Алексей Петрович, – а ума у него – на двух других генералов. С ним и поговорить и поспорить всегда приятно.

Матвей Иванович квартировал на окраине небольшого селения, только что занятого донцами. Застали его за ужином. На большом непокрытом столе стояли два графина с водкой, кислая капуста, несколько головок лука, отварное мясо в глиняной миске. Платов в расстегнутом мундире сидел в красном углу, окруженный несколькими казачьими офицерами, и с аппетитом обгладывал большую баранью кость. Увидев вошедших, он сейчас же поднялся, вытер рот и руки холщовым полотенцем и, весьма довольный, трижды облобызал Алексея Петровича.

– Вот уважил, что навестил! Милости прошу! Завсегда гость дорогой.

Денису, которого видел как-то в главной квартире с Багратионом, Платов протянул жилистую руку. Но Ермолов тут же представил:

– Брат мой двоюродный, Матвей Иванович… Сын Василия Денисовича Давыдова. Прошу любить и жаловать.

– Царь ты мой небесный! – воскликнул Платов. – Свойственник, значит! Да ведь я и батюшку твоего знавал, – обратился он к Денису, – лихой и зубастый мужик был… Вон дело-то какое!

И тоже расцеловал Дениса, обдав его запахом водки и лука.

– Ну-тка, Фролов, сообрази, чем гостей потешить, – обратился Платов к одному из ординарцев. – Сам-то я водочку и капустку соленую ни на что не меняю, – пояснил он Ермолову, – а для дорогих дружков и заморскую кислятинку имеем…

Через несколько минут стол неузнаваемо преобразился. Казаки постелили великолепную французскую скатерть. Появился фарфор и хрусталь. Двое бородачей втащили целый ящик шампанского.

– Богато живешь, Матвей Иванович, – заметил Ермолов, – придется поближе к тебе держаться.

– Каждый день господь посылает, – пряча усмешку под усы, ответил атаман. – Солдаты ихние не жравши бредут, а в генеральских обозах чего только нет…

– Стало быть, вы теперь одним генералам и опасны, – не удержался от иронии Ермолов.

– А ты не шуткуй, не шуткуй, Алексей Петрович! – нахмурился Платов. – Я хотя у костромского попа, как ты, латыни не обучался, а мнение такое имею, что, не будь казаков, быть бы нынче Леонтию Леонтьевичу Беннигсену за рекою Неманом.

– Ну, это уж, пожалуй, лишку хватил, Матвей Иванович, – улыбаясь и подзадоривая атамана, сказал Ермолов. – Спору нет, легкая кавалерия помогает хорошо, да в современных войнах не она дело решает.

– Об этом я рассуждать не берусь, – перебил, горячась, Платов, – а знаю твердо: ежели бы казаки гонцов к Бернадотке да к Нею не перехватили, так супротив нас сорок тысяч лишних войск оказалось бы. Это как, по-твоему? – И, не дожидаясь ответа, неожиданно подморгнув Денису, атаман продолжил: – Теперича легкая кавалерия опять не без дела: за один день сегодня сотни три хранцев побито да поболе того в плен взято. А кабы послушал меня Леонтий Леонтьевич, позволил бы казаков небольшими партиями поглубже в тыл пускать, они бы давно всю армию Бунапартия ощипали.

Денис слушал старого атамана с большим интересом. После рассказа Храповицкого о поисках гусар под Морунгеном вопрос о действиях легкой кавалерии в неприятельском тылу не выходил из головы. Доказывая, что легкая кавалерия может иметь на войне большее значение, чем сейчас, Матвей Иванович сообщил множество любопытных историй. Доводы казались убедительными. Однако ясности все-таки не было. Денис знал, что по существующим правилам легкая кавалерия не должна выходить из состава боевой линии главной армии, что на казаков возлагается служба на аванпостах и действия наравне с линейными войсками. «Нарушение этих правил привело бы к ослаблению армии» – так рассуждали многие, даже Ермолов. Когда возвращались обратно, Алексей Петрович заметил:

– Матвей Иванович свое дело, конечно, знает превосходно, но верить ему наполовину следует. Он и пофантазировать и прибавить любит…

Зато Кульнев, узнав от Дениса о разговоре с Платовым, сказал:

– Я уже сам об этом подумывал… Легкая кавалерия – дело великое. По-моему, Матвей Иванович прав во многом.

В голове Дениса уже бродили смутные мысли… Но вскоре другие встречи и события отвлекли от них.

Приехал Четвертинский. Почти следом за ним, вместе с Багратионом, прибыл в армию и давно ожидаемый Николай Николаевич Раевский.

Четвертинский поразил своим видом. Обычно оживленное лицо его сделалось пасмурным. На лбу залегли морщинки. В запавших глазах отражалась печаль. При встрече даже не улыбнулся.

– Что с тобой случилось, Борис? – спросил встревоженный Денис, когда они остались вдвоем.

– Житейские неприятности, – мрачно отозвался Четвертинский, – не стоит говорить… Рассказывай, как сам живешь.