Зэками не рождаются, стр. 47

Увидев страшное обросшее лицо Людоеда, она дико взвизгнула, но не растерялась, а быстро запустив детей, захлопнула дверь и закрыла ее на ключ.

Котенкин в несколько прыжков достиг двери и уже хотел было ворваться в здание садика, как услышал голос начальника конвоя:

— Котенкин! Не двигаться! Буду стрелять!

Людоед оторопел, но лишь на несколько секунд. Он поднял руки кверху и в ту же секунду, резко пригнувшись, метнулся к дереву, полагая, что на территории сада «вертухай» стрелять не будет.

Расчет злодея оказался верен. Он выбежал за калитку на шоссе, пересек его и кинулся к подлеску.

— Ну что, ушел, гад? — запыхавшись, спросил, еле переводя дыхание, подбежавший к начальнику охраны сержант Николай Канарейкин с крупной породистой овчаркой Венди. Это был очень умный, натренированный пес, которого кинолог каким-то чудом сумел привезти домой после демобилизации с погранзаставы, расположенной на границе с Афганистаном.

Канарейкин задержал с Венди уйму шпионов, а один раз пес даже спас ему жизнь, когда душман уже занес свой кривой тесак над грудью поваленного на землю Канарейкина. Венди перекусил кисть душману и чуть было не перегрыз ему горло.

— Ничего, мы с Венди не таких задерживали, да, Венди? — проговорил Николай, нежно и заботливо погладив пса.

Через несколько секунд подбежало еще четверо солдат с автоматами.

— Так, — распорядился начальник конвоя. — Двое побегут в обход подлеска слева, двое — справа, а мы с Канарейкиным и Венди сядем этому бандюге на хвост. Вперед! — скомандовал он.

— След, Венди, след, — гладя друга по ухоженной шерсти, попросил Канарейкин.

Через несколько мгновений Венди уже взял след Людоеда.

Котенкин увидел огромную овчарку, стремительно мчавшуюся на него, и понял: «Это конец!» Он не испугался, а наоборот, весь подобравшись, напрягся и приготовился к смертельной схватке. «Эх, если бы не наручники, я бы тебя, псина, в бараний рог скрутил!» — сокрушенно подумал бандит.

И вот, когда Венди готов уже был прыгнуть на него и вцепиться ему в горло, Людоеду каким-то непостижимым образом удалось увернуться. В ту же секунду он мощным ударом правой ноги опрокинул овчарку на землю, собака жалобно заскулила и ткнулась головой в землю. Остервенело, с пеной на губах Людоед начал избивать собаку, затем наручниками резко нанес несколько ударов по голове пса.

Лишь убедившись, что овчарка мертва, он кинулся снова бежать в подлесок.

Канарейкин увидел своего друга, лежавшего на траве, залитой кровью.

— Венди, Венди! — громко зарыдал Николай. — Ты жив? Ты жи-и-в? Ну?

В отчаянной надежде прижимался он к его телу, надеясь прослушать отголоски жизни, но напрасно.

— Ну, сука! — воскликнул Канарейкин. — Не уйдешь, мразь! — Он в дикой ярости побежал наугад в подлесок.

Людоеда он настиг неожиданно быстро, когда тот подбегал к обмелевшей речушке. Кричать или предупреждать Людоеда он не стал. Это был его личный враг, которого он должен был во что бы то ни стало уничтожить, измочалить, растоптать…

Он быстро, почти не глядя, прицелился и нажал на спусковой крючок автомата.

Рой пуль, вылетевший из его автомата, изрешетил все тело Людоеда, но Канарейкин бешено продолжал стрелять, пока не понял, что рожок его автомата совершенно пуст…

Глава пятьдесят вторая

— Ну что, оклемался? — участливо спросил Бакинский, подсев к Осинину на шконку, когда тот с тяжелой головой проснулся на следующий день перед самым обедом.

— Да, вроде бы.

— Окрестили [121], значит? — Да.

— И сколько вмазали?

— Девять строгого.

— Лихо, — поразился Бакинский. — А мне всего трешник вмазали. Меня ведь сразу же после тебя выдернули.

Он рассмеялся, обнажив свои желтые, с коричневым налетом, обчифиренные зубы, словно радуясь такому исходу дела.

— Главное, что интересно, ничего не доказано, терпила идет в отказ. Не помнит, кто именно лез к нему в карман, а судья, паскуда, буром на него прет. Вы давали показания, что у вас бумажник вытаскивал Павлов?

— Да, но я ошибся, — отвечает терпила.

— А вы знаете, что за дачу ложных показаний вам полагается уголовное наказание?

— Ну, мой потерпевший сразу же скис и замялся. Короче, беспредел. Что хотят, то и творят.

— У тебя это какая ходка? — для приличия спросил Осинин, чтобы не молчать.

— Пятая, и все за карман. Вот за это они мне и вмазали срок. На всякий случай. Раз раньше сидел — значит виноват. Короче, чего это мы порожняки гоняем. Давай лучше чифирнем.

— А стоит ли? Сейчас обед, да и тыква что-то трещит.

— Да все пройдет сразу. Это же наша панацея от всех бед. Я раз вообще подыхал, думал, коньки кину, лежу на больничке, температура высокая, всего ломит, впору хоть в гроб ложись. Лепилы [122] на меня рукой махнули, в общем, крест поставили. Дай, думаю, хоть перед смертью чифирчика вмажу. Заварили мне, значит, по-человечески, пачку чая «индюшатины» [123] на поллитровую банку. Ребят пригласил. Короче, где-то сам полстакана вмазал. Ну, думаю, все. Пришел тебе конец, Леха. И отрубился. На следующее утро просыпаюсь, никакой температуры, никакой разбитости, наоборот, жрать захотелось. У врачей вот такие полтинники. «Живой», — говорят. И пульс щупают, не верят.

«А что, может быть и правда, иногда человеку встряхнуться надо», — подумал Осинин.

— Уговорил, — улыбнулся он.

— А дровишки [124] есть?

— Найдем. Давай замутим. Приготовления были бесхитростные. Они нашли несколько номеров журнала «Огонек» и свернули мосты трубкой.

— Так дыму много будет, — встрял молодой, крепко сбитый парень по кличке Кабан, пожелавший, видимо, также принять участие в оргии.

— Ничего ты не волокешь, Кабанюга, в колбасных обрезках, — грубовато пошутил Бакинский. — Журнал «Огонек» дает самый лучший огонек. А вот от газеты одни хлопья будут лететь и «погореть» [125] можно.

— Короче, — обратился он к Кабанову, — цепляй «дрова» и вари чифир.

— А на чем?

— Все вам покажи, объясни, соображать надо. Бакинский взял алюминиевую кружку, придавил ее ручку к самой посудине и вставил в щель черенок ложки. Получился отличный держак.

— На, заваривай.

Кабан подошел к толчку и начал подогревать кружку с водой. Его прикрыли, чтобы контролеры не могли ничего заметить через смотровое окошко, именуемое «волчком».

Через несколько минут божественный напиток был готов. Бакинский пригласил нескольких ребят, короче, кого посчитал нужным, и чифирбак быстро опорожнили.

После того как чифирнули, у многих развязались языки. Им хотелось приколоться или рассказать что-нибудь из своей жизни. Лучше всего это получалось у Бакинского, или у Тюрьмы, как еще имели обыкновение называть его сокамерники, ибо он был действительно ходячей тюрьмой. Весь в наколках, даже руки все синие были от выколотых перстней и церковных храмов. Лицо было все изжеванным, почти беззубым, словно верблюд его жевал, жевал недели две и выплюнул. Но несмотря на все это, он был привлекателен своей неповторимостью, осмысленно-глубоким взглядом немного выпуклых глаз тюремного мудреца и человечностью. Все его очень любили и уважали.

После чифира Осинин немного отошел, а через несколько дней, когда получил копию приговора суда, написал обстоятельную кассационную жалобу в высшую инстанцию — в Верховный суд РСФСР.

Прежде чем писать жалобу, он подробно изучил несколько Бюллетеней Верховного суда РСФСР, которые взял в тюремной библиотеке, где описывались подобные разбирательства и случаи. Вначале составил черновики, отредактировал, как заправский адвокат, и вроде бы получилось ничего, нормально. На следующий же день на утренней Поверке он отдал жалобу, вложенную в конверт, но не запечатанную (запечатывать не разрешалось, все равно администрация и цензор подвергали все письмена строгому досмотру). Когда сокамерники прознали про юридические способности Осинина, к нему началось паломничество. Все просили составить «по-человечески» жалобенцию. В знак признательности его угощали, кто чем мог, но Виктору не это нужно было. Радовала и воодушевляла мысль, что он чем-то полезен, что кому-то чем-то может помочь.