Зэками не рождаются, стр. 27

Глава двадцать шестая

В институте судебно-медицинской психиатрической экспертизы имени Сербского Сережка успешно прошел «приемные экзамены». Ему ориентировочно установили диагноз: «реактивное состояние психопатической личности», но он не успокоился на достигнутом. Решив «закрепить диагноз» и зная о том, что нянечки круглосуточно по сменам наблюдают за ним и подробно все записывают, что касается его персоны, в специальный кондуит — журнал наблюдений, он решил не спать по ночам. Сережка много ходил по палате, ни с кем не разговаривал, ни с кем не вступал в какие-либо контакты, а когда ему сильно хотелось спать, он ложился на кровать и разговаривал сам с собой. Веки были словно намазаны клеем, они невольно слипались от бессонницы, но он стоически продолжал симулировать сумасшествие, а когда уже было совсем нестерпимо и он чувствовал, что может полностью отрубиться, больно щипал себя за ногу или живот. Так продолжалось несколько дней. Он умышленно добивался назначения уколов и достиг, наконец, своей цели. Ему назначили инъекции аминазина по схеме; сразу же в первый день 12 кубиков! Это была ужасная доза, его возбуждение спало, но Сережка продолжал по инерции упрямствовать, так как решил во что бы то ни стало вырваться на волю.

Однажды после бессонной ночи он до того «загнался», что впал по-настоящему в реактивное состояние. Подсознательно он понял это, так как начал что-то цветисто и быстро говорить. Слова вылетали, словно пули из пулемета. Прибежали старшая сестра и дежурный врач, они успокоили его, сделали укол и уложили спать, словно малого ребенка. В этот день он убедил профессоров, что он по-настоящему чокнутый. Проснувшись через несколько часов, он с Ужасом понял, что находился на грани сумасшествия, и решил особенно не усердствовать. Через два месяца была назначена комиссия, которая признала его невменяемым, но не в Момент совершения преступления, и рекомендовала суду назначить ему принудительное лечение в психиатрической больнице под Москвой до полного излечения, после чего ему снова предстояло держать ответ перед судом. Это не вполне устраивало его, и он попросил своего брата, когда тот приехал к нему на свидание, устроить ему побег из дурдома.

— Зачем тебе это надо? — пытался отговорить его брат. — Полежишь год-другой, а потом я дам кому-нибудь из врачей на лапу, и тебя комиссуют. По-моему, лежать на нарах не лучше.

— Не могу, понимаешь, Шурик. Я здесь гнию, сухостой замучил меня, — конфузливо сознался Сережка брату. — Так что давай выручай. Я как-нибудь пробегаю до Ленинской амнистии [46], а потом вообще завяжу, пора браться за ум.

— Лады, — многозначительно произнес брат. — Жди в воскресенье. Перед обедом обязательно выходи на прогулку. Как увидишь, что подъехала тачка, так сразу же прыгай через забор и ломись в машину.

Все произошло по запланированному сценарию. На следующее воскресенье, когда больных вывели на прогулку, подъехало такси. Рядом с шофером сидел человек в черных очках.

Сережка, не долго мешкая, с размаху перескочил через забор, рывком открыл дверцу машины и плюхнулся на сиденье. Его бил нервный озноб, а всполошившиеся санитары бежали вслед за машиной и просили Сергея вернуться. Они думали, что это какое-то недоразумение, ведь Сережка был таким послушным и спокойным, помогая даже им мыть посуду.

— На, успокойся, — протянул ему брат начатую бутылку вина.

Он отхлебнул несколько глотков, но долго еще не мог прийти в себя.

Лишь когда машина выехала на трассу, по обе стороны которой возвышался сосновый лес, он немного очухался, не веря, что находится на свободе.

Проехав несколько километров, таксист остановил машину.

Его размышления прервал таксист.

— Ну что, все в ажуре? — спросил он, солидарно-угодливо ухмыляясь.

— Все о'кей!

— Еще будешь?

— Не мешало бы.

Но на этом Сережка не угомонился. Затем он отправился на плешку [47]. К нему подошел молодой симпатичный парень с припудренным лицом, голубыми намалеванными глазами и с грустной поволокой в глазах.

— Чего ты хочешь? — грубо спросил у него Сергей.

— Скучно, — томно произнес он.

— Пошел… — бросил ему Сергей.

Он нашел молодую проститутку, работавшую на свой страх и риск в одиночку. Они зашли в ближайший троллейбусный парк, он зашел в первый попавшийся троллейбус, и они расположились прямо на сиденье.

В тот же вечер он спутался с одной воровкой, которую звали Ниной по кличке Волчица, и снял с ней комнату около Останкинской башни.

Воровка плакала от безысходного горя — ее хахаля, кошелечника [48], недавно повязали и вмазали «пятеру». Сережка, как мог, успокаивал ее и заодно рассказывал про свою беду — про то, что он в бегах и без ксивы.

Утром с ее помощью он насадил солидный лопатник [49] у одного слегка подвыпившего москвича. Волчица отвлекала разговорами фраерюгу, а Сережка, подтолкнув мизинцем снизу бумажник, хотя и не совсем ловко, умудрился выудить его. Лопатник был очень толстым. Сережка не смог сдержать охватившего его волнения и быстро перебежал улицу. Через несколько минут он увидел подбежавшую Нинку.

— Ну, что там? — с нетерпением спросила, задыхаясь, Нинка. — Много лавья [50]?

— Сейчас посмотрим.

Каково же было его удивление и разочарование, когда он увидел там одни документы — паспорт, военный билет и трудовую книжку.

— Ну, чего кисляк? Как раз то, что тебе надо, — деловито заметила Нинка. — Наклей на ксиву свою фотку, и будет все нормально.

Он так и поступил. У терпилы [51] была московская проколка [52], да и возраст почти подходил.

— А с остальной ксиватурой как поступил? — спросил Лютый, прервав повествование молодого повесы-балбеса.

— Я их просто выкинул.

— Так не положено. Надо было вложить остальные документы в конверт и бросить в почтовый ящик, — нравоучительно заметил ему Михайлов.

Глава двадцать седьмая

— А, это опять вы пришли? — доброжелательно приветствовала Осинина дородная женщина в вестибюле, когда через несколько дней он снова явился в роддом с горячим желанием увидеть свое крошечное творение и родную Тонечку.

— Пойдемте, — ласково сказала она и повела его на второй этаж. — Я сейчас ее позову.

Через несколько минут вышла бледная Тоня. Она слабо улыбнулась и трогательно прижалась щекой к Виктору.

Он бережно и нежно поцеловал ее в глаза и сухие губы.

— Прости меня, дорогой. Я так ругала тебя, последними словами.

— За что?!

— Когда рожала, больно было очень, я была почти без памяти, мне соседка по койке потом рассказала. Говорят, что все женщины ругают мужей и проклинают их на чем свет стоит.

— Все бывает, родненькая. Теперь ты у нас мамуля. А где же наш сынок? Почему не вынесла?

— Нельзя пока, — с сожалением произнесла Антонина.

— А все же. Давай, мать, я очень хочу его увидеть.

— Да он такой страшненький. Ну ладно, я попробую уговорить врача.

— На, надень, — всучила ему белый халат вернувшаяся Тоня. — Еле уговорила.

Он с нетерпением подбежал к кроватке и с жадностью стал рассматривать запеленатого спящего ребенка.

Первым его желанием было узнать, похож ли он на него. В кроватке находилось крошечное забавное существо со сморщенным личиком. Точно с такими же мордочками лежали в кроватках и другие человечки. «Как цыплятки, все на одно лицо», — подумал он.

— Смотри, не разбуди, он спит, — заботливо засуетилась, словно квочка, Тоня.