Костюм Арлекина, стр. 45

— Мне унизительно оправдываться перед вами, — сказал Кобенцель, — но все знают, что я никогда не стреляю по живым мишеням. Стоит мне прицелиться в человека или животное, у меня начинают дрожать руки. Я просто не в силах спустить курок.

— Как же вы ездили на охоту с покойным князем и бароном Гогенбрюком?

— Ваша осведомленность вызывает уважение, но я был там только зрителем. За всю мою жизнь я не застрелил ни одной утки, ни одного зайца. Я ни разу не дрался на дуэли. Вернее, дрался лишь на саблях.

— Саблей-то могли бы убить человека?

— Я служил в кавалерии. В бою приходилось…

— А, к, примеру, свинью заколоть?

— Во всяком случае, кур в походе резал.

— А пристрелить, значит, не способны?

— Что вы от меня хотите? — вспылил Кобенцель.

— Хочу понять, зачем вы взяли с собой пистолет.

— Пальнуть в воздух, если нападут бандиты. Мне самому странно, что я сумел выстрелить в этого человека. Что-то в нем было такое…

— Вы же его не разглядели.

— Тем не менее… Словом, сбил цилиндр.

— И где он?

Иван Дмитриевич принял поднесенный Никольским черный цилиндр, какие носят факельщики на богатых похоронах, поколупал пальцем дырку от пули. Пуля прошла под самым донышком цилиндра, пробив его насквозь. Края обоих отверстий, прожженных раскаленным свинцом, были буро-желтыми.

— Вот я еще там подобрал, — сказал Никольский.

Иван Дмитриевич увидел знакомый бумажник Хотека с вытисненным на коже габсбург-ским орлом — таким же, как на карете. Раскрыл. Внутри лежали какие-то письма, визитные карточки. Постеснявшись рыться в чужом бумажнике, Иван Дмитриевич тщательно прощупал его снаружи, затем сдавил между ладонями. Ничего твердого в нем не было. Ключ от княжеского сундука, ключик-змейка, найденный под райским яблоком в чернильном приборе, исчез. Но он ведь собственными глазами видел, как Хотек положил его туда и убрал бумажник в карман.

Иван Дмитриевич шагнул к Никольскому:

— Это вы сами нашли?

— Да, на земле валялся.

— Не раскрывали?

— Что вы!

— А ключа не находили? Такой… На кольце — змея держит в пасти свой хвост. Не было там?

— Честное слово, больше ничего не было.

Кунгурцев достал блокнот и начал лихорадочно строчить: «Змея, кусающая себя за хвост. Что это? Символ вечности? Или намек на то, что посол пострадал по собственной вине? Удивительная ночь. Почему именно я оказался в центре событий? Наказание или благо? Случай или закономерность? Австрийский посол на моем диване. Мертвая голова. Маша в халатике на фоне картины в духе Калло. 26 апреля 1871 г. 6 часов и 22 минуты пополуночи…»

— Кстати, барон, — как можно более равнодушно спросил Иван Дмитриевич, — вы оделись, выходя из посольства, или отправились прямо в таком виде?

— Сейчас не лето. — Кобенцель взглянул на него почти с ненавистью.

— Но, может быть, вас так встревожило долгое отсутствие господина посла… Вы были в пальто? В шляпе? Где они?

— Я разделся в передней. Почему вас это интересует?

— Когда мы заносили господина посла в квартиру, — вмешался Никольский, — вы были без шляпы.

— Видимо, обронил в подъезде.

— И когда я выбежал на улицу и увидел вас, вы тоже были без шляпы!

«Сюжет для рассказа, — быстро писал Кунгурцев. — Барон К., замечательный стрелок, никогда не стреляет по живым тварям. Однажды он нарушает данный в юности обет и навеки утрачивает свое сверхъестественное искусство…»

Иван Дмитриевич положил бумажник на стол, опять взял цилиндр. С полминуты вертел его в руках и все-таки не устоял перед соблазном: внезапным движением насадил его на голову растерявшемуся от неожиданности Кобенцелю. Цилиндр пришелся ему как раз впору.

Кобенцель сорвал его, отшвырнул в угол:

— Что вы себе позволяете!

— Простите ради бога…

Продолжить Иван Дмитриевич не успел: в это мгновение Хотек со стоном открыл глаза.

— Ваше сиятельство! — Опередив доктора, поспешно вышедшего из соседней комнаты, Кобенцель первый склонился над диваном. — Это я! Узнаете меня, ваше сиятельство? Скажите мне, кто на вас напал! Вы видели его?

Он спрашивал по-немецки, но Иван Дмитриевич отлично все понимал, хотя на языке Шиллера и Гете едва мог пожелать соседу-булочнику доброго утра.

— Ваше сиятельство…

Не ответив, Хотек опустил веки.

— Он вам ничего не скажет, — сказала Маша.

Она вышла из спальни в черном шелковом платье с буфами, в котором, как давно заметил Кунгурцев, все ее слова звучали как-то по-особому убедительно.

— Почему? — обернулся к ней Кобенцель.

— Он не хочет говорить.

— Почему не хочет? Почему вы так думаете?

— Не знаю, — тихо сказала Маша. — Но мне кажется, господин посол узнал этого человека.

— И что? — напирал на нее Кобенцель.

— И не желает называть его имени.

Кобенцель опять присел на корточки у изголовья дивана. Казалось, он готов схватить Хотека за плечи и встряхнуть, чтобы вытрясти из него ответ.

— Ваше сиятельство, кто это был? Одно слово, ваше сиятельство! Вы рассмотрели его?

Хотек вновь с усилием разлепил набрякшие веки:

— Да…

— Кто это был? Кто?

Минута тишины, затем Хотек прошептал:

— Ангел…

Маша охнула, атеист Кунгурцев и доктор понимающе переглянулись, Кобенцель отошел от дивана, массируя себе виски, а Иван Дмитриевич метнулся в прихожую, выскочил на площадку, где при его появлении разом смолкли возбужденные голоса. Тут же к нему подбежали Сопов и Сыч, три пары сапог загремели вниз по лестнице.

— Лекок-то наш! — подмигнул жене Кунгурцев. — Боюсь, на этом его карьера будет закончена.

Он посмотрел на Хотека. Тот лежал неподвижно, безучастный ко всему, и по лицу его скорее можно было предположить, что он повстречался с дьяволом.

— Почему до сих пор нет никого из официальных лиц? — спросил Кобенцель.

Кунгурцев развел руками:

— Сам не знаю.

— Что происходит? Вы можете мне объяснить? Где я нахожусь? В столице дружественного государства или во вражеском лагере? — кричал Кобенцель.

— Сейчас все приедут, — успокаивал его доктор. — Не волнуйтесь.

Кунгурцев снял с вешалки студенческую шинель, принес Никольскому:

— Одевайся и ступай домой.

— Ни в коем случае, — твердо сказала Маша. — Петя останется у нас.

— Ты, голубушка, отдаешь себе отчет, чем грозит нам присутствие человека, подозреваемого в убийстве австрийского военного атташе? Пусть уходит сию же минуту!

— Через мой труп, — сказала Маша.

Никольский молчал. Ему было все равно. Он потихоньку выпил уже полбутылки кагора, откупоренного для Хотека, но ничего не помогало — мертвая голова, которую он украл в анатомическом театре и выбросил возле трактира «Три великана», смотрела на него из заоконных сумерек своими выжженными формалином глазами. Некуда было бежать от этого взгляда.

2

Пролетку оставили за углом, извозчика отпустили. Подсаживая друг друга, Иван Дмитриевич, Сопов и Сыч перелезли через забор, огораживающий владения преображенцев, и, невидимые со стороны Миллионной, мимо казарм, вдоль пустынного еще плаца, где ясно белели наведенные известью линейки, побежали к воротам. Отсюда хорошо просматривалась вся улица перед домом фон Аренсберга. С разгону Сыч рванулся было дальше, но Иван Дмитриевич удержал его за шиворот:

— Куда?

Теперь нужно было стоять и ждать, когда появится человек, взявший ключ от сундука. Если взял, значит, знает, что и где можно открыть этим ключом. В дом лучше не входить. Вдруг он уже там и сиганет через одно из окон во двор? А так выйдет обратно тем же путем, что и вошел.

Это его слова подслушал трактирщик, подаривший Ивану Дмитриевичу склянку с солеными груздями. «Каюк твоему князю, — прошептал этот человек, склонившись к собеседнику, знающему про сундук, про сонетку, про скрипучие двери. — Каюк ему, если не скажет, где ключ…» Вторую половину фразы трактирщик не расслышал и решил, что фон Аренсберг уже убит.