Князь ветра, стр. 37
Огромная площадь свободно вместила в себя всю бригаду с полубатареей немецких горных пушечек и двуколками пулеметной команды на левом фланге. Баир-ван, сопровождаемый группой офицеров, медленно проехал вдоль строя и встал подле знамени. На площади постепенно установилась та особая, исполненная значения тишина, что рождается лишь в толпе и возбуждает сильнее любых слов. Тогда слышен стал отдаленный шум, стук колес. По окраинам столицы двигались обозы, груженные мукой, солью, чаем, патронами. Везли ящики со снарядами, осадные лестницы, запасную упряжь, палатки для офицеров, бочки для питьевой воды, дрова, чтобы люди могли развести костры на голых солончаковых равнинах. В толчее проходили навьюченные верблюды, а еще дальше, возле монастыря Гандан-Тэгчинлин, гнали овечьи гурты. В бригаде насчитывалось до шестисот сабель, исключая, естественно, артиллеристов, пулеметную команду, штабных, обозных и прочих «мертвых» бойцов, а норма мясного пайка была определена еще Чингисханом и с тех пор не претерпела никаких изменений: каждому цэрику выдавался один баран на три дня.
24
Константинову велено было ждать на улице. Иван Дмитриевич позвонил в квартиру матери Каменского и попросил горничную позвать Рогова с женой. Зиночка вскоре вышла к нему, но одна. Сказано было, что ее мужа здесь нет.
– Где же он?
– Я сама хотела бы знать. Утром он вышел из дому немного раньше меня. Сказал, что купит газету, прогуляется и придет прямо на кладбище, но до сих пор не появился.
В ответ Иван Дмитриевич рассказал ей про оборванца в солдатских штанах, которого некая юная особа подослала в Сыскное отделение.
– В тот день, – закончил он, переходя на «ты», – Наталья отправила за тобой соседскую горничную. Узнав от нее, что Каменский мертв и я вот-вот прибуду в Караванную, ты решила поскорее меня оттуда спровадить. Зачем?
Когда прозвучал этот вопрос, Зиночка была уже вся в слезах.
– Я б-боялась, – еле выговорила она прыгающими губами, – что вы станете допрашивать Федю и по глупости он может оговорить себя. Они с дядей иногда ссорились, а Федя такой человек, совсем не умеет врать. Вы могли бы заподозрить его…
– Тем более, – продолжил за нее Иван Дмитриевич, – что в то утро, еще до нашей встречи, твой Федя успел побывать у Каменского.
– Он его не убивал!
– Но был у него?
– Б-был.
– Зачем он к нему ходил?
– Н-не знаю.
– Муж не умеет врать, так ты за двоих насобачилась?
– Я правда не знаю! Сколько раз спрашивала, он не говорит. Но клянусь всем святым, Федя застал его уже мертвым!
– Как же он вошел в квартиру? Кто ему открыл?
– Никто. У нас есть свой ключ.
– И почему он не позвал соседей? Не заявил в полицию?
– Вы не представляете, в каком он был состоянии! Он сразу бросился ко мне и даже извозчика не догадался взять, так и бежал всю дорогу. Только начал мне обо всем рассказывать, как явилась та горничная. Признаваться было уже подозрительно, я уговорила Федю сделать вид, будто мы ничего не знаем. Но я понимала, надолго его
не хватит, и решила…
– Откуда тебе известно, что у меня есть сын?
– Из книжки.
– Про афинскую камею?
– Да. Пожалуйста, простите меня.
Иван Дмитриевич не ответил, прислушиваясь к долетавшим в переднюю сдержанным голосам гостей. Поминальное застолье еще не вошло в ту стадию, когда каждый вспоминает, что сам он тоже смертен и, значит, имеет законное право поболтать с соседом о пустяках.
– Мне страшно, – прошептала вдруг Зиночка.
– Успокойся. Мстить не буду.
– Мне не за себя страшно. Мне кажется, в то утро Федя видел в Караванной что-то такое, что потрясло его не меньше, чем труп дяди.
– Что-то или кого-то?
– Не знаю. Вы только не сочтите меня сумасшедшей, но понимаете, у Петра Францевича есть одна статья. Раньше Федя никогда о ней не вспоминал, а теперь она почему-то не дает ему покоя. За эти дни он несколько раз про нее заговаривал. Начнет рассказывать, вдруг осечется. Спросишь – не отвечает или сердится, что я пристаю. И надо видеть, какое у него при этом лицо!
– А про что статья?
– Точное название не помню, что-то про монастыри на западе Халхи. Я не читала, но, насколько поняла от Феди, Петр Францевич пишет… Трудно поверить, но он как ученый пишет, будто у монголов считается в порядке вещей, когда галлюцинации отделяются от людей, в чьем сознании они возникли, и продолжают существовать даже после их смерти. Я так поняла, что Петр Францевич сам наблюдал нечто подобное в одном монгольском монастыре.
«…Те таинственные фантомы, которые порождены разумом и волей простых смертных, способных к воплощению своих иллюзий», – вспомнил Иван Дмитриевич фразу из взятых у Тургенева записок Каменского. И примечание к ней: «Об этих феноменах… упоминает проф. П.Ф. Довгайло в статье „Краткое описание буддийских монастырей в аймаке Сайн-Нойон-хана и на западе Внешней (Халха) Монголии“. См. „Труды Русского Императорского Географического общества“, том…»
– Эти ожившие видения у монголов называются «тулбо», – сказала Зиночка. – Сегодня я попросила Петра Францевича рассказать о них подробнее, но он ответил, что как-нибудь в другой раз.
– А про красных собак твой Федя никогда не упоминал?
– Нет. Что еще за собаки?
– Не важно.
– Какие-то собаки! – всхлипнула Зиночка. – Спрашиваете всякую ерунду, а я чувствую, что-то с ним случилось. Еще немного посижу тут для приличия и поеду домой. Может быть, он дома.
– Давай лучше я съезжу, – предложил Иван Дмитриевич.
– А вы не могли бы его арестовать?
– За что?
– Ни за что. Просто я думаю, так будет безопаснее для него, а то он явно чего-то боится. Иногда мне кажется, что он сходит с ума, иногда – что его и вправду кто-то преследует. Сегодня ночью проснулась, гляжу, он стоит у окна и смотрит на улицу. Я окликнула его. Он обернулся… Он медленно обернулся ко мне… У него было такое лицо, будто секунду назад перед ним предстало что-то ужасное.
Константинов ждал возле подъезда.
– Черт с ним! – сказал Иван Дмитриевич, узнав, что Валетко куда-то пропал. – Давай в Кирочную, в номера Миллера. Если Рогов дома, привезешь его сюда. Я скоро буду.
Через полчаса он сидел в полупустом зале Публичной библиотеки. Служитель принес нужный том «Трудов Географического общества», перед глазами замелькали названия монастырей на северо-западе Халхи: Мунджик-хурэ, Дамбадоржин-хийд, Эрдени-Дзу. В последнем Довгайло прожил около месяца. Его описание занимало большую часть статьи: топонимические легенды, архитектура храмов и субурганов, типы клейм на кирпичах, спорный вопрос о происхождении орнамента деревянной резьбы на южном карнизе верхнего яруса. Цифры: высота насыпи, длина ограды, квадратные сажени, на что-то помноженные, чтобы вычислить, сколько молящихся вмещает в себя главный дуган. Наиболее чтимая святыня: изваяние божества Гонбо-гуру без ног. Обратившись в буддизм, Абатай-хан приобрел эту статую в Тибете и повез в Халху, но по дороге она упала на землю. После множества попыток вновь навьючить ее на лошадь– безрезультатных, потому что нижняя половина все время сползала обратно, – рассерженный хан мечом рассек статую надвое со словами: «Не желающий зад останься, а желающее туловище пусть пойдет!»
«Великолепный жест, ныне уже невозможный, – замечал по этому поводу Довгайло. – О поступке Абатай-хана монголы говорят как о чем-то таком, что представляет собой глубочайшую тайну, постижение которой дается лишь долгими годами подвижничества, чтения сутр и одинокого созерцания. В подобном подходе ощутимо воздействие национальной психологии. Хан, в гневе поднявший меч на божество, столь же далек от своих потомков, как богоборец Иаков от обитателей еврейского местечка где-нибудь на Волыни. С тех пор как „желающее туловище“ Гонбо-гуру чтится в Эрдени-Дзу, монголы стали другим народом. Время тут остановилось, история замерла в промежутке между завоеванием Халхи маньчжурами и грядущим триумфом Майдари, чье пришествие ожидается со дня на день вот уже в течение двух столетий. Настоящего нет, есть элегические воспоминания о прежнем могуществе и невротически-страстные надежды на будущее как на повторенное прошлое, что, с одной стороны, способствует напряженным поискам смысла национального бытия и мистицизму, но, с другой, оборачивается падением морали, склонностью к мелочному корыстолюбию, воровству и обману. В этом плане монголы напоминают нынешних евреев с их унизительным прозябанием под игом иноплеменников и упованием на приход мессии, который даст им власть над миром. Человек, наблюдающий современную жизнь этих двух народов, подобен зрителю в театре теней. Возникающие перед ним оптические иллюзии складываются в нечто вполне осмысленное, но, если убрать ширму и смотреть непосредственно на актеров, сюжет пьесы становится совершенно непонятен».