Дом свиданий, стр. 20

Иван Дмитриевич уже спускался по лестнице, когда вдогонку получил от Лауренца еще один совет:

— Будет лучше всего, если под каким-нибудь благовидным предлогом вы вообще устранитесь от расследования. Иначе вам неизбежно придется иметь дело с соседями, могут возникнуть кое-какие нюансы. В итоге пострадает жена.

— Чья жена?

— Ваша. У меня нет жены.

— Ей-то что сделается?

— А вы ее любите?

— Конечно. Жена ведь.

— Тогда подумайте о том, что она, в отличие от вас, человек ранимый. Она будет страдать, если ваша деятельность отразится на отношении к ней соседей. А так оно и будет, — предрек Лауренц, захлопывая за собой дверь.

2

У себя в прихожей Иван Дмитриевич стряхнул на пол Мурзика, немедленно побежавшего к своей плошке, затем снял с вешалки цилиндр, чтобы после визита к Шарлотте Генриховне домой не возвращаться, сразу ехать на службу. Уже с цилиндром в руке он заметил, что у стоявшего рядом сына опасно отвисла нижняя губа: вот-вот расплачется.

— Обещали после обеда сыграть в игру, — напомнил Ванечка надтреснутым от обиды голосом.

Не дожидаясь, пока эта трещинка разверзнется в бездонную пропасть, Иван Дмитриевич покорно побрел за ним в детскую, где оловянные солдатики на полу густыми колоннами шли навстречу смерти и бессмертной славе. Плюшевая зайчиха скорбно смотрела им вслед.

В углу четверо егерей с примкнутыми штыками охраняли круглую коробку из-под халвы.

— Что они караулят? — спросил Иван Дмитриевич.

Он заглянул туда и внезапно понял, почему сын так развеселился за обедом: в этом деревянном мавзолее покоился заветный жетончик. Теперь, когда дядя Яша умер, сама собой отпала необходимость возвращать ему потерю. Сын так простодушно радовался своей удаче, что у Ивана Дмитриевича не хватило духу ругаться и омрачать его счастье.

— Давайте сегодня вместо фишек возьмем двух солдатиков, — предложил Ванечка.

Он выбрал русского гренадера и наполеоновского гвардейца в медвежьей шапке. Соотечественника Иван Дмитриевич уступил сыну, а лягушатника взял себе. Эти двое, оказавшись на узкой дорожке среди плотоядных уродов, отовсюду таращивших свои налитые кровью гляделки, сразу же опасливо прижались друг к другу. Заклятые враги, сейчас они почувствовали себя не солдатами враждующих империй, а просто людьми, просто Божьими созданиями перед лицом нечисти и нежити. Оба медленно двинулись вперед, выставив ружья, но брошенные игроками кости разделили их вновь. Каждому выпала судьба в соответствии с его национальным характером: гренадер споткнулся дважды — на ПЬЯНСТВЕ и НЕПОСЛУШАНИИ СТАРШИХ, француз — один раз, но зато на СЛАСТОЛЮБИИ. Это была его Березина, тут он и остался навеки. Ему пришлось пропустить целых три хода. Тем временем в прихожей раздался звонок, жена пошла открывать, и, когда русский богатырь, избежав прочих соблазнов, предстал перед ангелом с бонбоньеркой, на пороге появился Зеленский.

— Это вы сами рисовали? — спросил он, разглядывая полотно кисти Ивана Дмитриевича. — Весьма нравоучительно.

— Пускай дядя с нами тоже сыграет, — провоцирующим шепотом сказал Ванечка якобы на ухо отцу.

Зеленский сделал вид, будто не слышит.

— Не желаете ли прогуляться, Иван Дмитриевич? — спросил он. — Погода сказочная.

При этих словах Ванечка встрепенулся:

— Папенька, после обеда вы обещали два раза сыграть! И еще раз вечером.

В ответ Иван Дмитриевич выдвинул контрпредложение:

— Давай теперь один, а вечером — два.

— Нет, — сказал Ванечка.

— Так и быть, вечером три раза сыграем. Идет?

Пока отец с сыном торговались, Зеленский прошелся по комнате, осматривая Ванечкины сокровища с независимым и отстраненным любопытством холостяка. Так, наверное, мог бы держаться гордый индейский вождь среди экспонатов Политехнического музея: любоваться, но не выказывать восхищения, чтобы не уронить достоинство свое и своего образа жизни.

На трех разах перед сном удалось поладить. Иван Дмитриевич смело взялся за цилиндр, они с Зеленским спустились по лестнице, прошли мимо куколевской квартиры на первом этаже и вышли на улицу. Все вокруг полнилось хрупким осенним теплом. Вблизи воздух был прозрачен, а вдалеке, над крышами, сгущался до плотности богемского стекла.

— Однажды, — говорил Зеленский, — я вам уже пригодился. Я имею в виду тех двоих евреев, делавших фальшивые деньги, их переписку. И, простите мое самомнение, сдается мне, что я опять могу быть вам полезен. Вчера вы зачем-то утаили от меня и смерть Якова Семеновича, и странное исчезновение Марфы Никитичны. Понимаю, служебная тайна. В резоны не вникаю, не мое дело, но сегодня об этом знает уже весь дом, а для меня лично не составляет секрета и то, что расследование поручено вам. Нет-нет, не думайте! В полицию я не ходил и никого специально не расспрашивал. Ваш вчерашний интерес к мифу о Каллисто, к аркадскому, — голосом подчеркнул он, — мифу, объяснил мне многое. И вы на верном пути.

— То есть?

— Человек вы не шибко образованный, но интуиции вам не занимать. Вы правильно угадали: мифы потому и живут тысячелетиями, что повторяются вечно. В мире появляются железные дороги, нарезные винтовки, раздвижные цилиндры, но сам человек остается таким, каким был и будет всегда. В своей мифологии древние греки собрали все возможные сюжеты нашей жизни. Свод гениальный, им можно пользоваться по сей день. И в поисках убийцы Якова Семеновича история бедной Каллисто нам пригодится.

— Нам? — переспросил Иван Дмитриевич.

Добровольных помощников он не любил почти так же, как агентов, доносящих не за деньги, а из чувства гражданского долга.

— Если вы откажетесь от моих услуг, — твердо сказал Зеленский, — я буду расследовать это дело в одиночку. Хотите выслушать мои соображения?

— С удовольствием.

— Начнем по порядку. Итак, Яков Семенович был убит в ночь с воскресенья на понедельник. А в воскресенье вечером, накануне его смерти, вы оставили мне ту записку. Отсюда я делаю вывод, что покойный знал о нависшей над ним угрозе. Вы, Иван Дмитриевич, многое скрываете от меня, но я думаю, что Яков Семенович незадолго до гибели получил предупреждение в виде загадочной фразы о семи звездах, открывающих врата. Он призвал на помощь вас, вы — меня. В тот вечер вы не застали меня дома и написали записку. Впрочем, все равно тогда я не сумел бы расшифровать эту криптограмму. Теперь дело другое. Теперь я уверен: этой фразой будущий убийца предупреждал Якова Семеновича, что его тайна раскрыта и возмездие не заставит себя ждать.

Иван Дмитриевич вспомнил Гайпеля. У того выходило, что сам Куколев проник в чью-то тайну, у Зеленского — наоборот. Но результат был один: смерть.

— Фраза такова, что в ней можно вычитать какой угодно смысл, — возразил он, подумав о доме в селе Медведково и семи тысячах, которые барон Нейгардт сулил Куколеву-старшему.

— Дельфийский оракул тоже изъяснялся на языке, отличном от языка учебников арифметики. Но давайте по порядку. Вы признаете логичными мои предшествующие рассуждения?

— Вполне.

— Тогда пойдем далее. Знак Большой Медведицы — раз. Гостиница «Аркадия» — два. И воскресенье, между прочим, седьмой день недели. Неужели все это лишь совпадения? И последнее: вам не приходило в голову, что исчезновение Марфы Никитичны связано со смертью ее сына?

— Я думал об этом.

— А о том, что Яков Семенович… Не думали?

— Что Яков Семенович — что?

— Нет, не верю, что вы не подумали!

Глаза у Зеленского диковато расширились, лицо стало таким, словно он сам, как дельфийская пифия, восседал на треножнике над уходящей в недра земли расселиной, откуда сочатся ядовитые испарения: они священным безумием дурманят мозг, скрывают видимое и открывают незримое.

— Не думали, Иван Дмитриевич? А стоило бы! Недаром от рождения он был хром, как бес.

— Во-он вы о чем…

— Что, не решаетесь вслух произнести? Страшно вымолвить?

— Вы подозреваете, что Яков Семенович… Что он — матереубийца? Как Аркад?