Повесть о доме Тайра, стр. 19

Суэсада отправился к Правителю-иноку и сказал:

— Господин сайсё хочет уйти в монахи! Успокойте же его как-нибудь!

Удивился Правитель-инок, услышав слова Суэсады.

— Из-за такой безделицы постричься в монахи, уйти от мира! Ни с чем не сообразные мысли! Ну, коли так, передай: «Хорошо, на время поручаю тебе Нарицунэ!»

Суэсада вернулся к сайсё, передал ему слова Правителя-инока, и тогда тот воскликнул:

— Нет, не следует человеку иметь детей! Если б не дочь, разве пришлось бы мне пережить подобные душевные муки! — И с этими словами он удалился.

Увидев наконец сайсё, Нарицунэ в нетерпении спросил:

— Что же там было?

— Правитель-инок в ужасном гневе, — отвечал сайсё, — и не пожелал допустить меня пред свои очи. Твердил, что пощадить тебя никак невозможно. Но когда я сказал, что уйду в монахи, велел передать: «Хорошо, пусть Нарицунэ на время остается в твоей усадьбе!» Боюсь, однако, что это еще не конец!..

— Только вам я обязан тем, что еще не распростился с жизнью! А об отце моем, дайнагоне, вы не просили?

— Об этом не могло быть и речи! — ответил сайсё. И Нарицунэ со слезами на глазах промолвил:

— Поистине я обязан вам жизнью, пусть даже краткой; но ведь оттого-то и жаль мне было расстаться с жизнью, что хотелось еще раз повидать отца! Зачем жить, если отца ожидает казнь? Какова бы ни была его участь, нельзя ли попросить, чтобы мне позволили разделить ее с дайнагоном.

Так сказал Нарицунэ, и жалостью исполнилось сердце сайсё, и он ответил:

— Видишь ли, о тебе я просил, как только мог... Что же касается господина дайнагона, — не знаю, какая судьба его ожидает... Но мне сказали, что нынче утром князь Сигэмори всячески усовещивал Правителя-инока, и потому похоже, что сейчас или во всяком случае в ближайшее время смерть ему не грозит!

Услышав эти слова, Нарицунэ, обливаясь слезами радости, молитвенно сложил руки.

Кто, кроме сына, способен так вот радоваться, забыв опасность, нависшую над собственной головой? Узы, соединяющие родителей и детей, — вот истинно глубокий союз! «Нет, человеку обязательно нужно иметь детей!» — подумал на сей раз сайсё, и как отличались эти мысли от недавних его размышлений! Затем они вернулись домой так же, как утром, в одной карете. А там женщины встретили Нарицунэ так, будто он воскрес из мертвых, — все собрались вокруг него и от счастья заливались слезами.

6. Увещание

Многих схватили по приказу Правителя-инока, но, как видно, этого ему все еще было мало: сердце его по-прежнему пылало гневом. Он облачился в боевой кафтан из красной парчи, поверх надел плотно облегающий черный панцирь с серебряными пластинами на груди, в руки взял короткую алебарду, рукоять коей была увита серебряными жгутами.

Много лет назад, еще в бытность свою правителем земли Аки, приехал как-то раз Киёмори на богомолье в храм Ицукусима, и там привиделся ему дивный сон: будто богиня вручила ему короткую алебарду. Но то был не сон, а явь, — проснувшись, он увидел, что рядом и впрямь лежит алебарда. С тех пор он никогда с ней не расставался и даже ночью ставил у изголовья.

Грозен был Киёмори. Выйдя к главным воротам своей усадьбы, кликнул он вассала своего Садаёси; и Садаёси, в оранжевом боевом кафтане и алом панцире, тотчас предстал пред своим господином.

Немного помолчав, Киёмори промолвил:

— Суди сам, Садаёси: в смуту Хогэн больше половины моих сородичей под началом дяди моего Тадамасы перешли на сторону прежнего государя Сутоку. Покойный отец мой Тадамори всю жизнь служил его сыну принцу Сигэхито, начиная с младенческих лет принца. Нелегко мне было в ту пору пойти против всех моих близких! Но, верный заветам покойного императора Тобы, я прежде всех встал на сторону государя Го-Сиракавы. Такова первая моя служба!

Далее, в двенадцатую луну 1-го года Хэйдзи, снова вспыхнул мятеж; Нобуёри и Ёситомо окружили дворец прежнего государя, вторглись во дворец царствующего владыки, снова ввергли страну в черный мрак смуты. Я, Дзёкай, рискуя жизнью, истребил супостатов. Снова и снова подвергал я опасности свою жизнь, дабы послужить государю Го-Сиракаве, пока не одолел бунтовщиков Цунэмунэ и Корэкату [175]. Что бы ни говорили люди о доме Тайра, императорский дом в долгу перед нашим семейством на семь поколений вперед! Так не обидно ли, что ныне государь-инок внял наветам никчемного смутьяна Наритики и низкорожденно-го негодяя Сайко, одобрил их замысел покончить с семейством Тайра? Чует сердце, что, если снова сыщется какой-нибудь клеветник, государь-инок способен издать указ, направленный против Тайра. А стоит лишь один раз объявить нас государевыми врагами, и поздно будет сокрушаться и плакать! Вот я и мыслю: до тех пор пока в стране снова не утвердится мир и порядок, нужно заключить государя Го-Сиракаву в загородный дворец Тоба, или, если не в Тобу, пусть пожалует к нам сюда, в Рокухару. Что скажешь на это? Но кое-кто из самураев, служащих в государевой страже, пожалуй, вздумает оказать нам сопротивление, не уступит без боя... Передай же приказ моим вассалам — пусть готовятся к битве! Отныне я больше не слуга государю! Оседлай моего коня! Принеси мой боевой панцирь!

Морикуни, конюший, поскакал в усадьбу Комацу и сообщил о случившемся князю Сигэмори. Даже не выслушав до конца, князь Сигэмори прервал его речь вопросом:

— Стало быть, дайнагон Наритика уже обезглавлен?

— Нет, он жив, — отвечал Морикуни. — Но Правитель-инок облачился в боевой панцирь и созвал всех своих самураев, чтобы вести их на дворец государя Го-Сиракавы. Он хочет заточить его в загородную усадьбу Тоба. Однако сдается мне, что в глубине души Правитель-инок намерен сослать государя на остров Кюсю.

«Да мыслимо ли такое?!» — подумал князь Сигэмори, но, вспомнив гнев отца нынешним утром, понял, что такое безумие, увы, вполне возможно. Усевшись в карету, он поспешил на Восьмую Западную дорогу.

У ворот он вышел из кареты и прошел в усадьбу. Там он увидел Правителя-инока в боевом снаряжении, окруженного множеством царедворцев и витязей Тайра. Все в разноцветных панцирях поверх ярких кафтанов, сидели они двумя рядами на галерее У главных ворот. Правители земель, стражники и чиновники земельных управ заполнили галереи, теснились во дворе, крепко сжимая древки боевых стягов, готовые выступить по первому же сигналу; шнуры их шлемов были крепко завязаны, кони оседланы, подпруги затянуты.

А Сигэмори вошел, облаченный всего лишь в просторный кафтан носи и сасинуки [176] из ткани, украшенной крупным узором, в высокой лакированной шляпе; мягко шуршали шелковые ткани его одежды. Сигэмори выглядел столь отлично от прочих, что всех поверг в изумление; Правитель-инок потупил взор и подумал: «Сигэмори, как обычно, не принимает всерьез ничего, что происходит на свете. Следовало бы отчитать его хорошенько!»

Но Киёмори не решился открыто порицать сына, ибо знал: Сигэмори, даром что родной сын, никогда не нарушает Пяти Запретов [177], превыше всего ставит милосердие, свято чтит Пять Постоянств [178] и неизменно соблюдает все ритуалы [179]. Киёмори тихонько притворил раздвижную перегородку и набросил поверх панциря монашеское одеяние из сурового белого шелка — уж не потому ли, что, облаченный в боевые доспехи, устыдился он обратиться с речью к одетому в шелка сыну? Но серебряные пластины панциря блестели сквозь складки рясы, и он то и дело плотнее запахивал ворот, чтобы сверкание их не было заметно.

Сигэмори опустился на свое место, выше князя Мунэмори, младшего брата. Правитель-инок молчал, молчал и князь Сигэмори. Наконец Киёмори промолвил:

— Заговор Наритики — пустяк, о нем и говорить-то не стоит! Но задуман сей заговор с согласия самого государя-инока Го-Сиракавы. А потому, пока в мире снова не утвердится порядок, я намерен поселить государя в загородной усадьбе Тоба, или, если не там, пусть пожалует ко мне, в Рокухару. Что думаешь ты об этом?