Welcome to Трансильвания, стр. 22
— Они мертвые, — повторил он тем же лишенным интонаций голосом. И, помолчав, добавил:
— Все.
Эту историю, короткую и страшную, Костас Катакаподис повторил, наверное, сотню раз.
Разузнать подробности событий, предшествующих загадочной гибели экспедиции, стремились самые разные люди — от следователя криминальной полиции до репортера криминальной хроники.
В конце концов, ему поверили.
Фантазии репортера Гурского
Сомнения не часто посещали репортера Гурского.
Решения — большие и малые — вызревали в его сознании, как правило, стремительно. Отдаленно они напоминали всполохи дальних зарниц в кромешной тьме беспросветного южного неба. Вспыхивали себе вдруг, сами по себе — короткие, но яркие. Никоим образом не связанные с тем, что происходило вокруг, не имеющие отношения к тому, о чем размышлял в этот момент Гурский.
Это было не из таковских.
Родилось не вдруг и отнюдь не случайно.
Можно сказать, что дитя было желанным, его давно ждали и уж не чаяли обзавестись ненаглядным, как оно во всей красе явилось на свет.
В груди у Гурского разлился приятный свежий холодок — признак сильного, восторженного волнения, радостного смятения чувств и — главное! — предвестия большого, осязаемого успеха.
Может быть, даже славы.
Пора уж!
В глаза близко заглядывал четвертый десяток, дышал неласковой прохладой вечности и усмехался недобро, с некоторой даже издевкой.
Дескать, что, брат? Сам вижу — без изменений. Так и запишем пока: репортер Гурский — личность, конечно, амбициозная, но — как бы это сказать повежливее? — без особого толку.
Бодливой корове, как известно, Бог рог не дает.
Очень точно подмечено и словно для вас придумано.
Не слышали?
Напрасно!
Потрясающе емкий образчик народной мудрости.
В такие минуты Гурского обуревала тупая, безысходная и бессильная ярость. Чувство невыносимое, изматывающее Душу сильнее любой самой черной тоски.
Но, похоже, забрезжило где-то вдали, у самого горизонта.
И ярко забрезжило, разливаясь в полнеба.
Идея была грандиозной, блестящей и, главное, открывала перспективы, очертания которых только угадывало буйное воображение Сергея Гурского.
А поначалу…
Вспоминая об этом, Гурский немедленно покрывался холодным липким потом — верный признак того, что напуган всерьез.
Поначалу он чуть было не захлопнул дверь перед самым носом своего нечаянного счастья.
Поначалу он буквально заходился в приступе бешеной зависти и злости, мысленно проклинал судьбу, а вслух говорил едкие, обличительные речи, потому что сгоряча снова счел себя обделенным.
Обойденным на крутом повороте.
И где? На той трассе, где ему, Рурскому, известна была каждая пядь дорожного полотна, каждая ямка описана многократно.
Даже та, которой на самом деле никогда не существовало в природе…
Надо полагать, что где-то на этом пассаже Гурского посетило озарение.
И чужая, раздражающая до чесоточного зуда, невыносимая своим повсеместным дребезжанием сенсация неожиданно предстала в совершенно ином образе.
Образе настолько близком, что в груди Гурского .немедленно вспорхнул судьбоносный холодок.
Вестник перемен.
То обстоятельство, что сенсация была чужой, плеснуло в ожившую душу Гурского дополнительную пригоршню надежды.
Причем изрядную.
Плагиат в той или иной форме давно уже стал любимым жанром Сергея Гурского, премудростями и тонкостями которого он владел в совершенстве.
С ним даже перестали судиться и только периодически пытались врезать по физиономии, но Гурский давно освоил несколько нехитрых приемов — и от пощечин уворачивался довольно ловко.
Словом, игра предстояла на поле хорошо знакомом.
И правила этой игры, вернее, тайные ее ходы, хитрые, малоизвестные приемы — уж кто-кто, а репортер Гурский знал доподлинно!
Неделю кряду, а быть может, уже дней десять, злобствуя, Гурский чуть было не впал в депрессию, а потому не слишком следил за временем — местная пресса отдавала первые полосы и самое дорогое эфирное время хронике страшной «румынской трагедии».
Да и не хронике, собственно, описание событий легко укладывалось в несколько скупых, но оттого еще более ужасных строк, — а смакованию подробностей.
Тут уж воистину грех было не развернуться.
Тема позволяла и даже обязывала.
За окнами его холостяцкой квартиры давно уж стояла непроглядная темень.
Но это было даже к лучшему — в редакции наверняка ни души, и, стало быть, единственная линия Интернета свободна.
Через полчаса Гурский намертво прилип к монитору старенького редакционного компьютера.
Полные, потные, не слишком ловкие пальцы беспощадно молотили по разбитой клавиатуре, часто «мазали» мимо нужных клавиш — машина в ответ путалась, открывала непонятные страницы или вывешивала во весь экран монитора ехидное сообщение: «Сервер не найден!»
— Пива нет! — Гурский, кривляясь, передразнивал глупое железо голосом давно уж канувшей в Лету золотозубой Зойки — продавщицы из пивного ларька на пюОивокзальной площади.
Пива теперь, слава Богу, везде было вдосыть, но безобиднейшая, по сути, фраза на долгие годы засела в сознании целого поколения символом злобного, беспощадного глумления.
Впрочем, даже монументальной Зойке не всегда удавалось сдержать сокрушительный натиск молодого газетчика, случалось, отступала и она, снисходительно усмехалась густо накрашенным ртом, ослепляя собеседника роскошным сиянием протезного золота.
Компьютер — не Зойка, но и он в конце концов извлекал из виртуальных глубин то, что требовалось сейчас Гурскому.
В голове репортера промелькнула даже некая благодарственная мыслишка, которую при случае вполне можно было бы облечь в нечто задумчиво-одобрительное, если возникнет вдруг необходимость высказаться по поводу Сети.
Просто так думать Гурский не любил.
А мыслишка была всего лишь о том, что, не будь на свете глобальной Сети, сколько пыльной газетной и журнальной бумаги пришлось бы разгребать теперь в поисках крупиц информации, от которой, собственно говоря, сам, дурак, досадливо отмахивался накануне.
Потому что «завидки брали» — так говорили когда-то давно, в детстве.
Впрочем, менее всего волновали сейчас Гурского детские воспоминания.
Хроника — да!
Но нечто, помимо хроники, куда больше!
"В горах Трансильвании при загадочных обстоятельствах погибла вся экспедиция известного немецкого археолога, работавшая над раскопками знаменитого замка Поенари, принадлежащего некогда…
Результат долгой — на протяжении всего лета — кропотливой работы ученых превзошел все ожидания.
Разбирая очередной каменный завал, доктор Эрхард наткнулся на удивительный череп…
В единственном интервью, которое ученый успел дать британскому журналисту, он высказал уверенность в том, что загадочный череп принадлежит именно Владу Пронзателю — румынскому аристократу, жившему в XV веке и убитому в 1476 году…
Результаты многочисленных биогенетических анализов потрясли даже невозмутимого ученого и его соратников — выяснилось, что отдельные клетки в тканях черепа, пролежавшего в земле более пятисот лет, живы!
Есть все основания полагать, что мир стоял на пороге выдающегося открытия, способного не только пролить свет на тайны прошлого, но и предоставить материал для современных исследований, привлекающих к себе пристальное внимание…"
Вот!!!
Гурский буквально приник к монитору.
Вот оно!
Мелкая дрожь, незаметно подкравшись, вдруг сотрясла влажные пальцы.
И еще — руки неожиданно сковало холодом. Липкая пленка пота, вечно покрывающая ладони Гурского, внезапно стала ледяной.
"…Таинственная гибель шестерых участников экспедиции оттеснила на второй план исторические, научные и околонаучные дебаты, которые непременно кипели бы сейчас.
Страшная трагедия в поенарских развалинах загоняет рассудок в одно-единственное русло.