История Хэйкэ, стр. 29
Спустя недолгое время, 25 августа, двора достигла весть из храма Ниннадзи – госпожа Тайкэнмон в возрасте сорока пяти лет покинула этот мир.
В следующем году монахи Нары вызвали на битву монастыри, расположенные на горе Хиэй, и храм Киёмидзу был объят пожаром. В том же 1147 году тридцатилетний Киёмори из дома Хэйкэ получил четвертый ранг и титул владетеля провинции Аки. Как правитель края, он приобрел все почести и вознаграждения, закрепленные за этим постом. Для Киёмори наступил долгожданный день, когда он мог осуществить все свои тайные мечты.
Глава 9.
Монахи-воины со Святой горы
Ее называли Святой – гору Хиэй, возвышавшуюся над своим предгорьем за верховьями реки Камо, видимую круглый год с любого перекрестка столицы, не слишком далекую, не слишком близкую. С рассвета до заката жители города могли поднять невеселые глаза и воскликнуть: «Ах! Невозможны такие страдания и такая ненависть, которые терзают нас здесь…»
Здесь, где люди рычали и кусались, обманывали и раболепствовали и ударом отвечали на удар, они отказывались верить, что Хиэй была всего лишь еще одним местожительством для людей, а не горой спасения. Ведь если б она походила на этот город греха, то во что бы люди верили и где обретали покой?
Они настаивали: «Ах нет, только там круглый год горит свет Истины». В городе, охваченном жаждой крови, простолюдины хотели только одного: чтобы они могли поднять глаза, посмотреть на этот свет и продолжать верить, что Будда видит все-все и судит справедливого человека справедливо, а хорошего – хорошо.
Молодая луна висела в небе. По крутой дороге к вершине Симэй, пошатываясь и раскачиваясь, двигалась фигура, напоминавшая скрученную болью обезьяну. Это шел пожилой мудрец, вцепившись в посох паломника. Наконец его силуэт возник на скалистом пике. Перед ним широко зевнула черная пропасть, а вокруг раскинулось огромное вечернее небо, и под ним он, весь дрожа, опустился на колени.
– На-наму…
Слезы текли по его щекам, когда мудрец сжимал руки в молитве и возвысил голос и свой плач, обращаясь к вселенной.
– Наму Амида буцу (смилуйся, Амида Будда) …наму Амида… наму… Амида – бу, – стонал он. – Смилуйся, смилуйся надо мной! – Упав ниц, паломник громко прокричал: – По глупости был я слеп, пытался нести спасение людям, а не могу спасти даже себя. На какую дорогу должен я свернуть? Знание принесло мне одну лишь тьму. Учение отодвинуло меня далеко от истинного пути. Я жил зря. Эта Святая гора – сущая обитель зла. Я страшусь продолжать жить. Я не осмеливаюсь жить на этой горе. Милосердный Будда, если твои обещания верны, подай знак, скажи, что рай существует и человек может достичь его, и позволь умереть.
Долго плакал мудрец, осуждал себя и горевал.
В юности он в полной мере познал горести и скорбь этого мира и, желая стать праведником и освободить страждущих, посвятил себя жизни на горе Хиэй. Более сорока лет, почти полный срок, отпущенный на человеческую жизнь, носил одежду аскета, испытал все способы самоограничения и умерщвлял свою плоть. Семь лет босиком обходил храмы на вершине и в долинах так, что его ноги кровоточили, а по ночам медитировал, затем на годы заперся в темноте сокровищницы и корпел над буддистскими сутрами, пока его зрение не ослабело. Затем странствовал по всей стране, вступая с учеными из других школ в религиозные дебаты, пока его не провозгласили самым мудрым человеком того времени. В преклонном возрасте стал настоятелем монастыря, признанным авторитетом по Четырем доктринам школы Тэндай. Однако последователи не приходили в его монастырь в горах, сесть к его ногам, поскольку храмы горы ежегодно становились все более великолепными; огни их святилищ сияли ярче с каждым днем, их зернохранилища с избытком пополнялись из поместий во многих провинциях, чтобы поддержать более десяти тысяч монахов, ученых, учеников, новообращенных и бесчисленных слуг, и процветание школы Тэндай приводило его в полное отчаяние.
– Хотя основатель этих монастырей Сайте трудился здесь до дня своей смерти, мои знания не могут принести пользу, у меня не осталось сил, чтобы жить… Горе мне! Пусть даже Будда встретит меня после смерти, но какой в этом толк? Вы, вороны этих гор, прилетайте и кормитесь моей плотью – будет вам добыча! – И с этими словами престарелый монах пошатнулся и в следующее мгновение бросился вниз, в ущелье.
На самом рассвете, задолго до начала утренней службы, крик, отразившийся, казалось, эхом в облаках над горой Хиэй, пробудил монахов ото сна.
– Колокол Большого зала проповедей зовет! Собирайтесь в зале проповедей!
Глухие удары колокола все еще дрожали в воздухе, когда монахи поспешно набросили монашеские одеяния поверх доспехов, прикрепили длинные мечи и схватили алебарды. Они толпами вываливались из монастырей в горах и как облака перетекали через ущелья, пожилые монахи опирались на посохи. Несколько звезд светились на небе до самого конца июньской ночи. Пряча лица в шарфах или рукавах своих ряс, старые и молодые монахи, обутые в соломенные сандалии, спешили вверх по склонам. Складывая ладони у рта, они громко кричали в сторону темневших крыш монастырей:
– Идите в Большой зал! Колокол созывает на общее собрание.
Как воины, собирающиеся на битву, они возбужденно спрашивали друг друга, зачем их собирают.
Внезапно один из монахов остановился в высокой траве ущелья под вершиной Симэй.
– Ай-ай-ай! Мертвец – старик, как видно! Из какого он монастыря, интересно узнать.
Между валунами лежало окровавленное тело, лицо превратилось в сплошное месиво, и опознать его казалось невозможно; несколько монахов собрались кругом и рассматривали труп, один из них неожиданно быстро шагнул вперед, пригляделся к четкам, обвивавшим руку мертвеца, и воскликнул:
– Ах! Настоятель Дзицугё, он так давно хворал в этом монастыре. Никакой ошибки – это он.
– Что?! Почтенный мудрец?
– Никаких сомнений. Посмотрите внимательнее.
– Как он мог разбиться? Наверное, оступился на вершине Симэй.
– Сомневаюсь. Он так давно страдал от паралича и, вероятно, от отчаяния ускорил собственную смерть.
– Это могла быть и не единственная причина. Те, кто видел его в последнее время, говорят, что он каждому встречному ругал гнилость и порочность нашего вероучения Тэндай.
– Он никогда не бывал доволен – человек, который никогда не смеялся. Причина, должно быть, в долгой болезни. Бедняга, какой бедняга!
– Так что же нам делать сейчас, ведь колокол зовет на собрание?
– К больному смерть все равно пришла бы, рано или поздно. Теперь, когда он умер, у нас нет времени беспокоиться о его теле – на общем собрании могут огласить приказ двигаться вниз с горы. Мы сможем позаботиться о похоронах позднее. Нам надобно быть на собрании. Пошли дальше, в зал проповедей!
Отвернувшись от мертвеца, монахи поспешили дальше. Группа за группой вооруженные монахи проходили мимо, бросая на тело быстрые взгляды.
Поднималось солнце. Отягощенная росой горечавка шевелилась на ветру совсем рядом с лицом мертвого мудреца. Его рот раскрылся, обнаруживая единственный зуб, и, казалось, он впервые улыбается.
Единственный столб в тридцать три метра длиной поддерживал свод Большого зала проповедей. Внизу широкой лестницы, ведущей наверх, в зал, на камне, лицом к собравшимся, сидел неуклюжего вида монах. Поверх доспехов из крупных пластин он надел облачение. Он опирался на копье, и длинные ниспадавшие рукава скрывали ему пол-лица. Примерно восемь или девять монахов, как молодых, так и старых, стояли выше его на крыльце и пристально смотрели на море голов.
Один из монахов заканчивал долгое и горячее обращение:
– …Это может показаться пустяком, но в действительности – дело серьезное, ибо бросает тень на престиж нашего вероучения. Даром что этот вопрос оставляет нас незащищенными от оскорблений соперничающих с нами школ, но и представляет угрозу самому существованию на горе Хиэй нашего духовенства, стоящего на страже государства. Братья, что бы вы ни думали, суть нашего спора оставляет лишь два выбора. Должны или не должны мы выступить с вооруженным протестом? Я прошу всех собравшихся здесь, не таясь, высказать свои мнения.