История Хэйкэ, стр. 1

Эйдзи Ёсикава

История Хэйкэ

Глава 1.

Рыночная площадь

– И на обратном пути, Хэйта, не вздумай опять слоняться и шататься по Сёкодзи! – крикнул Тадамори вдогонку своему сыну Хэйте Киёмори, который отправился выполнять порученное ему задание. И юноше казалось, что этот голос преследует его на всем пути.

Киёмори боялся отца, каждое слово которого будто отзывалось уколом в затылке. В позапрошлом 1135 году Киёмори впервые сопровождал отца и его вооруженный отряд от Киото до острова Сикоку, а затем и до острова Кюсю в экспедиции против пиратов Внутреннего моря. С апреля и до августа они гонялись за своей добычей и вернулись в столицу триумфаторами, прошли торжественным победным маршем и провели в цепях предводителя пиратов и тридцать его приспешников. Да, отец, несомненно, был героем – несмотря ни на что!

И с тех пор мнение Киёмори об отце сразу изменилось. Бояться его он тоже стал как-то иначе. С детства Киёмори привык считать, что отец сторонится людей от лени, ему недостает честолюбия, он не способен справиться с житейскими проблемами и из чистого упрямства не вылезает из бедности. Однако все это относилось не к отцу, а к образу, зароненному в сознание Киёмори матерью. Сколько он себя помнил, их дом в Имадэгаве, в окрестностях столицы, представлял собой жалкие развалины; протекавшую крышу не чинили более десяти лет, без ухода сад зарос сорняками, и разрушавшийся дом служил сценой для бесконечных ссор между отцом и матерью. Но, несмотря на подобную дисгармонию, один за другим появлялись на свет дети: Хэйта Киёмори – старший сын, Цунэмори – второй сын, затем последовали третий и четвертый. Тадамори чувствовал отвращение к служебным обязанностям во дворце и не слишком часто появлялся в нем или в Ведомстве императорской стражи, если его не вызывали особо. Единственный доход он получал от урожая с угодий поместья в провинции Исэ, и, не считая редких даров из дворца, ему не доставались никакие вознаграждения, приличествовавшие его рангу.

Киёмори начинал понимать причины нескончаемых родительских споров. Его мать была женщиной разговорчивой и, если использовать выражение отца, болтала «как промасленная бумага, брошенная в огонь». Обычно она выражала свои претензии примерно так:

– Каждое мое слово заставляет вас хмуриться. Вы хоть когда-нибудь вели себя как подобает мужу? Просто не помню такого – разве это поведение уважаемого хозяина дома? В этом мире много лентяев, но таких, как вы, в столице не сыщешь! Были бы государственным советником или придворным, я бы поняла. Вас совсем не волнует наша бедность? У вас, деревенщин из дома Хэйкэ, такая жалкая нищета, несомненно, не считается недостатком, но я выросла в столице, и все мои родственники происходят из благородного дома Фудзивара! Здесь, под этой дырявой крышей, утром и днем, сегодня, как и вчера, я должна есть эту грубую пищу. Когда придет осень, я не смогу присутствовать на императорских празднествах, посвященных любованию лунным светом, а когда вернется весна, я не смогу надеть праздничное платье и отправиться во дворец на праздник цветения вишни. Уж не знаю, женщина я или барсучиха, раз у меня вот так проходит день за днем… Ах я несчастная! Разве о такой судьбе я мечтала?

И если Тадамори не удавалось сразу заставить ее замолчать, это было лишь началом нескончаемого потока упреков и жалоб. А как только «промасленная бумага» попадала в огонь – о чем она скорбела более всего, умоляя небеса и призывая в свидетельницы землю? Даже ее сыну Киёмори надоели эти жалобы. Он знал их все до одной наизусть. Во-первых, муж-лентяй никогда не заботился о средствах существования. Годами сидел дома и ничего не делал – никчемное создание! Во-вторых, из-за бедности ей пришлось совсем отказаться от обменов знаками гостеприимства с родственниками из семьи Фудзивара; она не могла посещать императорские приемы с развлечениями или принимать приглашения на празднества при дворе. Увы, родившись для величия и роскоши, она вышла замуж за простого воина из дома Хэйкэ и разрушила свою жизнь. И все причитания она заканчивала так:

– Ах, если бы не было детей!

В детстве эти слова пугали Киёмори, безмерно печалили и беспокоили, и потому к шестнадцати – семнадцати годам он стал смотреть на мать так сурово, что часто приводил ее в недоумение.

Что бы она сделала, если б не было детей, думал Киёмори. И отвечал себе: более всего мать жалела о своем замужестве. Будь это возможно, она бы бросила отца даже сейчас, чтобы, вернувшись к изысканному великолепию, наверстывать упущенные годы – разъезжать, как ее родственницы-аристократки, в запряженной волом и украшенной цветами карете, купаясь в лунном свете; кокетничать с военачальниками и придворными и вообще вести жизнь женщины, о которой рассказывает «Повесть о Гэндзи». Она не могла умереть, не исполнив того, что ей как женщине было предначертано судьбой.

Таким образом, «промасленная бумага» вспыхивала снова и снова. А ее юные сыновья каждый день скорбно наблюдали за ней, порой с трудом веря, что это их мать.

Киёмори, которому к тому времени почти исполнилось двадцать лет, негодовал. Если сыновья настолько ей в тягость, почему она их не бросит? А что касается отца, как он мог сносить подобные речи молча? На его месте Киёмори знал бы что ответить. Дрянь! Да кто они такие, эти Фудзивара, которыми она хвастается, не считаясь с чувствами отца. Он тоже хорош – глупец, осмеливается прикрикнуть лишь на сыновей. Вот трус! Послушал бы, как над ним издеваются люди: Косоглазый женился на красавице, чтобы понять, какая она мегера!

Существует мнение, что дети всегда принимают сторону матери, но в этом доме все было иначе. Младшего брата еще не отняли от груди, третий брат тоже был слишком молод, чтобы занимать чью-либо сторону, но Цунэмори, достаточно взрослый и понимавший все происходящее, иногда смотрел на бесновавшуюся мать с неприкрытой ненавистью. В такие мгновения братья стыдились отца. Он – мужчина, живший, казалось, только затем, чтобы терпеть оскорбления от жены, молча сидел и слушал ее тирады, опустив прикрытые рябыми веками косившие глаза вниз, упорно глядя на скрещенные на коленях руки.

Киёмори должен был признать, что отец безобразен – покрытое оспинами лицо, косые глаза, давшие ему прозвище. Сорокалетний мужчина, чьи лучшие годы уже прошли… А с другой стороны – красавица мать, выглядевшая так, словно ей только двадцать. Неудивительно, что все, кто видел эту женщину впервые, отказывались верить, что у нее четыре сына. Обеднев, испытывая нужду, она умела поддерживать свои наряды в безукоризненном состоянии. Не подавала виду, что ее волнует, когда уставшие от нищеты слуги крадут из дома и тайно обменивают украденное на еду, выдергивают бамбук из гнивших изгородей и доски из настила, чтобы развести на кухне огонь, когда плачущие дети мочатся в свою и без того грязную одежду. Утром она отправлялась в свои покои, куда даже мужу не дозволялось заглядывать, и раскладывала позолоченные шкатулки с гребнями и зеркальца, а вечером удалялась в банную комнату полировать себе кожу. Частенько поражала домочадцев, появляясь перед ними в богатейшем наряде, объявив, что едет с визитом к своим родственникам Накамикадо. С томным видом придворной дамы она шла до ближайшей конюшни, нанимала карету и в ней отправлялась по адресам.

– Лиса-женщина… колдунья! – усмехались слуги, когда ее не было поблизости.

Даже седеющий Мокуносукэ, который мальчиком начал служить в доме, вставал у ворот и безутешно, по-детски всхлипывал, глядя горящими глазами вслед отъезжавшей хозяйке. Позднее, когда темнело, можно было слышать, как он ходит вокруг конюшни и напевает колыбельные своей подопечной. В такие вечера Тадамори обычно молча стоял во дворе, прислонясь к столбу и закрыв глаза, погруженный в свои мысли.