Заговор равнодушных, стр. 52
Всю ночь до утра в дортуаре горел свет…
Так будет завтра, и через год, и через десять лет, всегда. Пройдут годы, она разучится говорить, а если захочет кричать, чтобы услышать свой голос, на нее наденут смирительную рубаху, и крик ее все равно не вырвется из колодца этих глухих тюремных стен…»
Маргрет ежится: нет, лучше уж умереть на эшафоте!
В комнату стучат. Кто это может быть? В такое раннее время?…
– Войдите!
При виде человека, вошедшего в комнату, она вскрикивает и подается назад. Бутылка из-под кефира секунду покачивается, словно раздумывая, затем падает и разбивается на мелкие осколки. Маргрет растерянно опускается на корточки и, шаря руками по полу, снизу вверх широко раскрытыми глазами смотрит на вошедшего человека.
На пороге стоит Эрнст.
2
– Извините, я вас, кажется, напугал, – говорит Эрнст, склоняя голову, – может быть, мне уйти?
Она быстро поднимается с пола, растерянной рукой поправляет волосы.
– Нет, нет! Просто вы вошли так неожиданно…
– Неожиданно или некстати?
– Что вы! Как вы можете! Я так рада! Я никак не рассчитывала встретиться с вами здесь, в Париже.
– Я привез вам привет от Роберта.
Она вздрагивает и краснеет. Глаза смотрят вопросительно, с невыразимой тревогой.
– Вы его видели?
– Нет, к сожалению, не успел с ним повидаться. Я видел его отца.
Она проводит рукой по щеке. Пробует улыбнуться.
– Ну и что он? Как он?
Эрнст смотрит на нее в молчании, испытующе: чего она так смутилась?
Улыбка на ее лице переходит в гримасу испуга. Глаза делаются все шире и шире.
– Говорите же! Не мучайте меня! Ведь я все знаю! – кричит она в каком-то внезапном исступлении.
– Раз знаете, зачем же меня спрашиваете?
– Нет, я, конечно, не знаю. Я просто предполагаю худшее… Зачем вы пришли? Вы пришли надо мной издеваться?
– Успокойтесь. Так мы ни до чего не договоримся. Я пришел передать вам от него письмо. Вот оно! Только, пожалуйста, возьмите себя в руки и постарайтесь прочесть спокойно.
Она лихорадочно рвет конверт. Начинает читать: несколько листков, написанных крупным почерком. Лицо ее во время чтения то проясняется, то гаснет. Пробежав письмо до конца, она принимается читать сначала.
– Я ничего не понимаю! Он пишет, что год сидел в Дахау. А статья? Он ничего про нее не упоминает! Он ее писал или не он?
– Насколько я могу понять, писал ее не он. Но подписал, очевидно, он.
– Что это значит: писал не он, но подписал он? Разве это не одно и то же?
– Юридически – да. Субъективно – не совсем.
– Вы хотите сказать, что от него эту подпись вынудили силой?
– Очень возможно.
– Истязаниями?
– Скорее всего.
– И после того, как он это сделал, его выпустили?
– Нет, после того, как он это сделал, его отправили в Дахау. Возможно, он захотел взять свою подпись обратно.
– А потом все же выпустили?
Эрнст кивает головой.
– Через год.
– Что он сейчас делает?
– А разве он вам об этом не написал?
– Нет, он пишет только, что никогда больше я с ним не увижусь.
– Да, вы с ним никогда больше не увидитесь, – тихо повторяет Эрнст. – Его уже нет. Он покончил с собой месяц тому назад.
Она приседает на край кушетки, прикусив пальцы, чтобы не закричать.
Эрнст вертит в руках кепку.
– Это вы его убили! – говорит она вдруг, поднимаясь во весь рост. Теперь она кажется Эрнсту еще выше и тоньше. – Вы и ваши друзья! Вы не могли простить ему минутного малодушия. Вы создали вокруг него пустоту и своим холодным презрением довели его до самоубийства.
– Не говорите глупостей. Ни я, ни мои товарищи даже не знали о его выходе из лагеря.
Он вспоминает первую записку Роберта, оставленную у Шеффера. Да, это не совсем так. Он, Эрнст, конечно, знал. Ее обвинение сейчас, после собственной раздраженной реплики задевает его вдвойне болезненно. Разве он сам подсознательно не упрекал себя в том, что своим молчанием он в какой-то степени ускорил смерть Роберта? Впрочем, все это глупости! Ясно, кто его убил!
Последнюю фразу он говорит вслух, отвечая одновременно своим мыслям и Маргрет:
– Ясно, кто его убил!
– Он покончил с собой сразу после выхода из лагеря? – глухо спрашивает Маргрет.
– Нет, но довольно скоро.
– Разве нельзя было в течение этого времени повлиять на него, поддержать его морально?
Голос ее звучит сурово, негодующе, как голос обвинителя. Глупее всего то, что Эрнст действительно чувствует себя обвиняемым, обязанным отвечать и защищаться. От сознания нелепости этой внезапной перемены ролей в нем нарастает раздражение.
– Если верить тому, что сказал мне его отец, вряд ли постороннее воздействие могло здесь что-либо изменить.
– Что в этом понимает отец? Не прячьтесь за спину его отца! Постороннее воздействие ничего изменить не могло, но ваше могло наверное. Вы знаете великолепно, что значило для Роберта одно ваше слово.
– Тут имелись предпосылки, которых никакое мое слово не в состоянии было устранить.
– Это еще что за загадка?
– Я думаю, вам не стоит настаивать на ее расшифровке.
– Наоборот, я настаиваю! Вы обязаны мне сказать все!
– Здесь имелись предпосылки физического порядка.
– Что это значит? Я не понимаю. Выражайтесь яснее!
– Мне кажется, я выражаюсь достаточно ясно. Надо полагать, вы читаете антифашистскую прессу.
– Я не понимаю ваших загадочных намеков. Вы просто виляете! Говорите прямо! Я хочу знать!
– Хорошо. Раз вы настаиваете, пожалуйста. Его кастрировали… Это вам понятно или прикажете разъяснить?
Она закрывает лицо руками.
Он отворачивается. Крутит в пальцах пуговицу от пиджака. Оторванная пуговица падает на пол. Он нагибается, чтобы ее поднять, но пуговица покатилась под кушетку. Он поворачивает голову. Маргрет стоит, опершись спиной о камин. По ее лицу бегут крупные неторопливые слезы.
– Извините меня, – говорит она, протягивая ему руку. – Я не имела права так с вами разговаривать. Если можете простить меня, простите. Я очень измучилась…
Он придерживает в своей большой руке ее тонкую холодную руку.
– Больше мужества, Маргрет! – говорит он мягко. – Не надо плакать, надо бороться! Я знаю, что вам тяжело. Я приду в другой раз. Мне надо с вами поговорить.
– Нет, не уходите. Посидите здесь. Мне не хочется оставаться одной. Я рада, что наконец вас увидела. Только я немножко помолчу, хорошо?
Она слизывает языком слезы, повисшие в уголках губ. Идет к окну, прислоняется к оконной раме и долго смотрит на улицу. Плечи ее неподвижны.
Стекла окон принимаются звенеть. Откликаются чашки на камине. Потом звон замирает. Потом раздается опять. Через размеренные промежутки времени. Вот сейчас начнется снова. Сколько автобусов уже прошло?
Эрнст, облокотившись на камин, покачивает носком осколок разбитой бутылки. Голос Маргрет заставляет его встрепенуться.
– Вы хотели со мной говорить, Эрнст? Я вас слушаю.
– Я хотел, чтобы вы рассказали мне, как все это случилось там, в Базеле. Кое-что для меня не совсем ясно. Если вам тяжело рассказывать об этом сейчас, я могу зайти потом.
– Вы давно в Париже?
– Месяц.
– И вы зашли ко мне только сегодня?
– Вы понимаете, что я приехал сюда по другим делам…
– Да, я понимаю.
Она уходит за ширму и холодной водой обмывает под краном лицо. Потом возвращается, подходит к столу. Достает из ящика папиросы, берет сама и протягивает Эрнсту.
– Садитесь, вы все стоите. Я соберусь немножко с мыслями и расскажу по порядку…
Она начинает рассказывать. Сперва спокойно, сидя и облокотившись на стол. Затем, волнуясь все больше и больше, встает, расхаживает по комнате, время от времени останавливается, перебивая рассказ длинными паузами. Когда они виделись в последний раз с Эрнстом? В тридцать третьем, сейчас же после прихода Гитлера? Ну, так вот… Доехали они тогда благополучно. Роберт очень быстро стал поправляться и еще в санатории принялся за работу. Работал запоем, спускался вниз только к обеду и ужину. Вечерами читал ей написанные за день отрывки. Это была необыкновенная книга! Не книга, скорее страстная обличительная речь! Сухие факты и документы, озаренные ненавистью и возмущением, звучали в этом контексте, как эпиграфы из Дантова «Ада». Это невозможно передать! Его едкий сарказм, его врожденный талант памфлетиста впервые прозвучали здесь во весь голос. Перед галереей убийственных портретов современных деятелей Третьей империи фантасмагории Гойи могли показаться сновидениями невинного ребенка. Все те, кому Роберт читал отдельные отрывки и главы, выходили от него как ошарашенные, жали ему руки и умоляли об одном: скорее, скорее предать это гласности!