Заговор равнодушных, стр. 40
Эрнст успокаивал его, как мог:
– Не говори глупостей и не напрашивайся на комплименты. Что, я не помню, как ты дрался с ними в восемнадцатом году? Если бы тогда дрались все, как ты, может, теперь всего этого не было бы. Но в настоящей ситуации конечно, оставаться тебе здесь нет никакого расчета. Поезжай за границу и пиши, пиши, пиши как можно больше! Мобилизуй против них общественное мнение, это сейчас самое главное! Чем больше ты сделаешь там, тем больше поможешь нам здесь. Приведи себя только в порядок. В таком состоянии тебя могут цапнуть на границе.
Мало-помалу он перевел разговор на предстоящий отъезд Роберта. Маргрет все уже успела предусмотреть и устроить. Ее собственные деньги, положенные на ее имя как приданое, еще вчера по ее поручению перевели в Ба-зельский банк. Наличные деньги Роберта по доверенности получит ее адвокат. Кое-какие акции и бумаги тот же адвокат реализует в ближайшие дни и вырученные деньги переведет в Швейцарию. Железнодорожные билеты у нее на руках. Все основные формальности проделаны… Когда она успела все это сделать, было почти непостижимо! Единственное, что осталось нерешенным, – это как перевезти через границу все те документы, о которых говорил Роберт. Если эти бумаги попадут в руки «наци», тогда обоим им крышка. Говорят, на границе усиленно перетряхивают вещи.
Эрнст научил их тут же, как из простого чемодана сделать чемодан с двойными стенками. Он попросил у Маргрет ее несессер, разобрал его и, разместив в нем бумаги, привел опять в прежний вид при помощи одного тюбика «пеликаноля». Несессер выглядел, как новый.
Следя за ловкими манипуляциями приятеля, Роберт немного развеселился. Он стал строить планы на ближайшие недели. Сперва они остановятся в Базеле, оттуда, возможно, переберутся в Женеву…
Маргрет возразила безапелляционно: сперва они остановятся в каком-нибудь горном санатории и, только после того, как Роберт совсем поправится, двинутся дальше.
Эрнст полностью поддержал Маргрет.
Да, но как же они будут сообщаться с Эрнстом?
Это дело сложное. Сообщаться им в ближайшее время не придется.
Маргрет предложила, что она может переправлять письма через свою подругу, если Эрнст оставит какой-нибудь адрес…
Нет, Эрнст не может оставить никакого адреса.
Роберт спросил, нельзя ли с Эрнстом связаться через обойщика Готфрида Шеффера, как они связывались раньше.
Нет, ни в коем случае! Пусть Роберт, пожалуйста, забудет этот адрес и ни при каких обстоятельствах не называет его никому, если не хочет навсегда поссориться с Эрнстом.
Когда они стали прощаться, Эрнст выразил сожаление, что не сможет проводить их на вокзал. Они расцеловались. Роберт настоял, чтобы Эрнст поцеловался с Маргрет и перешел с нею на «ты». Крепко сжимая ее руку, Эрнст сказал, глядя Маргрет в глаза, что на этот раз она завоевала его подлинное уважение.
Она улыбнулась, в глазах ее блеснули слезы: Эрнст не представляет, как тяжело ей и Роберту оставлять его здесь одного!
– Ну, полно! Как это одного! Нас здесь добрых несколько миллионов. Как ни старайся Гитлер, всех нас не перебьешь!
Он пожелал им счастливого пути и, шутливо помахав от порога платком, исчез на лестнице…
16
Прошло несколько месяцев. Вестей от Роберта не было никаких, да и не могло быть: известия из-за границы поступали скудно, протертые сквозь решето строжайшей цензуры.
Эрнсту в эти месяцы провалов и провокаций приходилось туго. Арест Тельмана огорошил всех. Партия медленно приноравливалась к условиям подполья, спуская жирок многолетней легальности. Работать становилось все труднее и труднее.
Тогда-то вдруг пришла первая весть о Роберте. Ее принесла одна из унифицированных германских газет.
Прочтя первые строки, Эрнст весь похолодел и долго сидел, уставившись на газету, не веря собственным глазам. В газете сообщалось, что известный ученый и литератор марксистского толка, доктор Роберт Эберхардт, последние месяцы проживавший в эмиграции, на днях перешел швейцарскую границу и добровольно отдал себя в руки германских постов. Доставленный в ближайший пограничный пункт, он заявил, что не может дольше жить вдали от родины, в среде клевещущих на нее чужаков, и добровольному изгнанию предпочитает заслуженное возмездие, которое примет с радостью из рук оскорбленного им немецкого народа.
В ответ на предложение изложить в письменной форме мотивы своего чистосердечного раскаяния доктор Эберхардт написал нижеследующее…
Следовало краткое заявление, в котором перебежчик поносил и обливал помоями политических деятелей немецкой эмиграции, отрекался от своих выпадов против лучшей части германской науки, верно стоящей на службе нации, и признавал, что только национал-социалисты вернули попранному германскому народу его достоинство и сознание высокой исторической миссии. Внизу стояла подпись: «Доктор Роберт Эберхардт».
Эрнст, скомкав газету, долго сидел, как истукан, не в силах очухаться от удара. Когда он наконец обрел способность соображать, первой мыслью, которая пришла ему в голову, было подозрение в мистификации. И все же, если бы Роберт по-прежнему пребывал за границей, «наци» вряд ли решились бы на такую подделку. Одно дело – газетная утка, от которой в любой момент можно отмежеваться, а другое – фальшивка за подписью живого человека. Нет, тут что-то не так!…
Может, они схватили Роберта тогда же на границе, и долгим истязанием вынудили подписать такое заявление? Но если бы Роберт никогда не вращался в среде названных им эмигрантов, такую ложь тоже легко было бы разоблачить.
Оставалось третье предположение, самое тяжелое: фрейлейн фон Вальденау! Но ведь Роберт не гимназист в конце концов, чтобы, подпав под влияние какой-то бабенки, в угоду ей менять убеждения! Очевидно, дело не только в ней. Впрочем, не зря Эрнст с первого взгляда почувствовал антипатию к этой черно-бело-красной фрейлейн. Правда, к концу и его она сумела окрутить вокруг пальца… Нет, непонятно! Зачем же ей понадобилось тогда вывозить Роберта за границу, добывать для него какие-то документы, компрометирующие «наци»? Голова может лопнуть!
Опыт последних месяцев говорил, что даже близкие товарищи могут оказаться провокаторами. Но применить эту аксиому к Роберту Эрнст был неспособен – все в нем бунтовало против такого простого решения.
Он попробовал навести справки, но так ничего и не добился.
Много месяцев спустя до него дошел слух, что какой-то Эберхардт сидит в концентрационном лагере в Дахау. Имел ли этот Эберхардт какое-либо отношение к Роберту, оставалось по-прежнему неизвестным. Слух дошел до Эрнста окольным путем, и передававшие его люди легко могли перепутать фамилию. Роберт не был партийным товарищем, и почти никто из товарищей не знал его в лицо.
Шли месяцы. Эрнст вторично уже стал забывать про Роберта. Воспоминание о нем было теперь даже не горько, а
просто неприятно.
Однажды вечером Эрнсту переслали записку, оставленную для него у обойщика Шеффера. Вот ее содержание:
«Эрнст! Умоляю тебя, откликнись! Дай знак, где с тобой встретиться. Живу уже несколько дней у отца. Телефон тот же. Во что бы то ни стало должен тебя видеть!
Твой Роберт».
Эрнст задумчиво вертел в пальцах письмо. Второй раз в жизни Роберт, полузабытьи, возникал перед ним из неизвестности. На этот раз оклик Роберта не доставил Эрнсту радости.
Он внимательно осмотрел записку. Крупный неровный почерк, с уклоном вниз. Нет, это не почерк Роберта – Эрнст помнил его отлично. Значит, очередная провокация? Интересно, что должна означать фраза: «Живу уже несколько дней у отца»? Подразумевается, что до этого все время жил где-то в другом месте. Где? Вспомнилось известие из Дахау. Ерунда! Явный полицейский вольтик! Письмо написано чужим почерком. Кто-то решил взять его, Эрнста, на старую дружбу: авось клюнет! Шутишь! Не таких видали! Надо предупредить старого Шеффера, что квартира его подмочена. Зря Эрнст назвал когда-то этот адрес Роберту. Но ведь тогда партия существовала еще легально и не было надобности скрывать адреса. Как это было давно! Кажется, в прошлом столетии!